Обещание

Мне было н сладко и тошно,

у ряда базарного встав,

глядеть,

как дымилась картошка

на бледных капустных листах.

И пел я в вагонах клопиных,

как графа убила жена,

как, Джека любя, Коломбина

в глухом городишке жила.

Те песни в вагонах любили,

не ставя сюжеты в вину, —

уж раз они грустными были,

то, значит, они про войну.

Махоркою пахло, и водкой,

и мокрым шинельным сукном.

Солдаты давали мне воблы,

меня называли сынком...

Да, буду я преданным сыном,

какой бы ни выпал удел,

каким бы ни сделался сытым,

какой бы пиджак ни надел!

Мерзли мамины руки,

была голова тяжела,

но возникали звуки,

чистые, как тишина.

Обозные кони дышали,

от холода поседев,

и, поводя ушами,

думали о себе.

Смутно белели попоны.

Был такой снегопад —

не отличишь погоны,

кто офицер, кто солдат...

Мама вино подносит

и расставляет онедь.

Добрые гости просят

маму что-нибудь спеть.

Мама,

прошу,

не надо...

Будешь потом пенять.

Ты ведь не 'виновата,

гости должны понять.

Пусть уж поет радиола

и сходятся рюмки, звеня...

Мама,

не пой, ради бога.

Мама,

не мучай меня.

1956

* * *

Мне было и сладко и тошно,

у ряда базарного встав,

глядеть,

как дымилась картошка

на бледных капустных листах.

И пел я в вагонах клопиных,

как графа убила жена,

как, Джека любя, Коломбина

в глухом городишке жила.

Те песни в вагонах любили,

не ставя сюжеты в 'вину, —

уж раз они грустными были,

то, значит, они про войну.

Махоркою пахло, и водкой,

п мокрым шинельным сукном.

Солдаты давали мне воблы,

меня называли сынком...

Да, буду я преданным сыном,

какой бы ни выпал удел,

каким бы ни сделался сытым,

какой бы пиджак ни надел!

И часто

в раздумье бессонном

я вдруг покидаю уют —

и снова аду по вагонам,

и хлеб мне солдаты суют...

1956

* * *

По улице проходят пролетарии—

друзья девчата с картонажной фабрики.

Приходят в общежитие, усталые,

и надевают ситцевые фартуки.

Платками плечи зябкие закутывают,

и папиросы-гвоздики закуривают,

и песенки монтановекие слушают,

и колбасу любительскую кушают...

А вечером они приходят в парки

в цветных косынках и накидках гарусных.

Их вежливо сопровождают парни

в широких брюках,

в самовязах-галстуках.

И смотрят в лица с выраженьем честным

и угощают важно пивом чешским.

А поздно-поздно, где аллеи в семечках,

сидят девчата эти на скамеечках,

сидят и с кавалерами не ссорятся.

Им отчего-то радостно и совестно,

и под слова, тревожные и сладкие,

дрожат их руки, детские и слабые...

1956

* * *

БЛИНДАЖ

М. Луконину

Томясь какой-то смутною тревогой,

блиндаж стоял над Волгой,

самой Волгой.

И в нем среди остывших гильз и пыли,

не зажигая света, тени жили...

Блиндаж стоял над Волгой,

самой Волгой.

Приехали сюда с закуской, с водкой.

Решительные юные мужчины

поставили отцовские машины

и спутницам сказали грубовато:

— Используем-ка, детки,

эту хату!—

И прямо с непосредственностью детской: —

А ну-ка, патефончик милый,

действуй!—

Не водки им, ей-богу бы, а плетки!..

Пластинки пели из рентгенопленки,

и пили сталинградские стиляги,

и напускали сигаретный дым,

и в стены громко пробками стреляли,

где крупно: «Сталинград не отдадим».

А утром водку кисло попрекали,

швы на чулках девчонки поправляли,

и юные поблекшие мужчины

шли заводить отцовские машины...

Блиндаж стоял над Волгой, самой Волгой.

Изгажен сигаретами и воблой,

стоял он и смотрел в степные дали,

и тени оскорбленные витали...

1957

* * *

ПАТРИАРШИЕ ПРУДЫ

Туманны Патриаршие пруды.

Мир их теней загадочен и ломок,

и голубые отраженья лодок

видны на темной зелени воды.

Белеют лица в сквере по углам.

Сопя, ползет машина поливная,

смывая пыль с асфальта

и давая

возможность отражения огням.

Скользит велосипед мой в полумгле.

Уж скоро два, а мне еще не спится,

и прилипают листья к мокрым спицам,

и холодеют руки на руле.

Вот этот дом, который так знаком!

Мне смотрят в душу пристально и долго

на белом полукружье номер дома

и лампочка под синим козырьком.

Я спрыгиваю тихо у ворот.

Здесь женщина живет —

теперь уж с мужем

и дочкою,

но что-то ее мучит,

и что-то спать ей ночью не дает.

И видится ей то же, что и мне,—

вечерний лес,

больших теней смещение,

и ландышей неверное свеченье,

взошедших из расщелины на пне.

и дальнее страдание гармошек,

и смех,

и платье в беленький горошек,

вновь смех,

и все другое,

из чего

у нас не получилось ничего...

— Я мимо шла...

Я только на минуту...

Но мне в глаза не смотрит почему-то

от странного какого-то стыда.

И исчезают вновь ее следы...

Она ко мне приходит иногда:

Вот эта повесть.

ясная не очень.

Она туманна, как осенней ночью

туманны Патриаршие пруды.

1957

* * *

ПЕЛЬМЕНИ

На кухне делали пельмени.

Стучали миски и ключи.

Разледеневшие поленья,

шипя, ворочались в печи.

Летал цветастый тетин фартук,

и перец девочки толкли,

и струйки розовые фарша

из круглых дырочек текли.

И, обволокнутый туманом,

в дыханьях мяса и муки,

граненым пристальным стаканом

я резал белые кружки.

Прилипла к мясу строчка текста,

что бой суровый на земле,

но пела печь

и было тесно

кататься тесту на столе!

О год тяжелый,

год военный,

ты на сегодня нас прости.

Пускай тяжелый дух пельменный

поможет душу отвести.

Пускай назавтра нету денег

и снова горестный паек,

но пусть —

мука на лицах девок

и печь веселая поет!

Пускай сейчас никто не тужит

и в луке

руки у стряпух...