Обеты молчания

Он ехал домой, чувствуя в себе искры ярости, которые постоянно тлели, а иногда снова разгорались и пылали страшным огнем. Когда что-то напоминало ему, у него сбивалось дыхание. В груди начинало теснить. Даже зрение иногда искажалось, немного затуманиваясь.

Элисон.

Он отогнал машину и запер ее в гараже, а потом снова вышел в город и прогулялся до паба в четверти мили от дома, которому он отдавал предпочтение, потому что там всем было наплевать друг на друга и никто не хотел поболтать у стойки.

Он взял свою пинту разливного, потому что не переносил сладкий, плотный вкус настоящего эля, который они всем пытались впарить, и пошел вместе с ней в свой угол, захватив местную газету и ручку, если ему надо будет что-нибудь пометить.

Там все было про стрельбу. Три смерти. Никаких зацепок. Никаких улик. Куча воды, растянутой на несколько страниц, но ничего содержательного. Ничего такого, о чем бы ему стоило беспокоиться.

Двадцать восемь

Саймон Серрэйлер лежал на полу на спине и перекатывался сначала на левый, потом на правый бок. Налево, направо, налево, направо. Он был высоким мужчиной, и его часто беспокоила спина, но последние две недели он работал по пятнадцать часов, и даже понимая, что ему надо бы сходить к физиотерапевту подлечиться, он не мог найти на это времени.

Он перекатился слева направо еще дюжину раз и снова лег на спину, закинув руки за голову, в своей тихой гостиной. Скоро начнут звонить колокола. По четвергам вечером проходила большая тренировка. На этот раз он смог только немного заставить поскрипеть половицы, приходящие в прежнее положение после его небольших упражнений.

Еще упражнения помогали прочистить мозги. А это ему было нужно. Он слишком долго был в игре, чтобы тащить это с собой еще и домой. Сегодня днем он сказал в участке: «Мы достанем его, и я скажу вам, почему. Потому что он совершит ошибку. Да, он умный и хитрый, да, он все тщательно планирует. Но при обращении с огнестрельным оружием можно допустить множество ошибок, и рано или поздно он одну из них допустит и выдаст себя. Я не хочу сказать, что мы должны сидеть и ждать, пока он это сделает. Мы будем проявлять максимальную активность в отношении этого дела. Но я уверен, что, как только он облажается, мы будем рядом и не упустим его».

Он верил в это.

Он закрыл глаза. Потом открыл их и оглядел свою комнату, черпая силы из царившего в ней спокойного порядка. Затем поднялся, сделал несколько разворотов и пошел плеснуть себе виски. Этот вечер он собирался провести дома, в одиночестве, за просмотром документального фильма об Италии и чтением книги Саймона Себага-Монтефиори про Сталина. Это было его личное время, в котором он так отчаянно нуждался и которого с нетерпением дожидался, и его было настолько мало, что он ценил каждую минуту. Он хотел просмотреть свои блокноты с рисунками из отпуска на Фарерских островах этой весной, где он наглотался морозного воздуха, находился среди морских птиц и домов с камышовыми крышами и где чувствовал одновременно невероятное воодушевление и глубокий покой. В будущем году у него планировалась выставка, и половину рисунков он выберет оттуда, а вторая половина будет состоять из портретов, в основном его матери. Он хотел провести тщательный отсев, расположить их в идеальном порядке, а это потребует много времени в тишине.

Он растянулся на диване. Ему не хватало не только времени. Он нуждался в тихой эмоциональной гавани и понятия не имел, где ему найти такую.

У мужа его сестры нашли опухоль мозга. Саймон знал достаточно, чтобы понять, что шансов у него мало. Он искренне восхищался Крисом, и ему сложно было представить, каково будет остаться без него, но его голову и сердце больше занимала его сестра. Ее будущее с тремя маленькими детьми и напряженной работой, но без любимого мужа казалось невообразимым. Ей нужен будет Саймон. А ему нужны будут силы, время и любовь для всех них. Потому что больше никого не останется.

Колокола собора начали свой перезвон. Саймон подошел к окну и посмотрел вниз, на площадь.

«Неправда, – настойчиво твердил голос у него внутри, – не правда, и ты знаешь это. Есть еще папа. А теперь – папа и Джудит».

Джудит Коннолли.

«Она милая женщина, – продолжал голос. – Она мягкая, добрая, кажется искренняя, и она сделает твоего отца лучше. Какая может быть причина для того, чтобы испытывать к ней такую враждебность? Никакой».

Теперь, когда на работе ему приходилось ловить рыбу в мутной воде в состоянии полной неопределенности, Крис заболел и, возможно, умирал, а Джудит заняла место его матери, он не мог найти успокоение ни в чем, не мог получать удовольствие от рисунков и от планирования выставки, не мог успокоиться и просто жить.

Зазвонил телефон.

– Сай?

Кэт.

Она плакала.

– Я еду, – сказал Саймон.