Объяснение в любви

Был у нас такой трогательный и смешной эпизод: французский журналист Макс Леон должен был взять у меня интервью и сделать фотографию для своего журнала. Еще до начала интервью он предпослал ему заголовок «Тетя Валя» (слышал о детских передачах). Журналист предполагал увидеть немолодую женщину. Володя Киракосов, присутствовавший в студии, понял причину замешательства и удивление Макса Леона и решил «подбросить дров в огонь». А была я в красной вязаной кофточке, двубортной, с маленьким вырезом. Пока ставили свет, Володя очень внимательно на меня смотрел. Я думала, что он хочет помочь правильно осветить меня. Вдруг он говорит: «У тебя скучная кофта, французам она не понравится».

Он пристроился на полу возле моих ног и потянул рукой вниз мою злополучную кофту… Сейчас смотрю на эту фотографию и вижу на ней счастливую улыбающуюся женщину в элегантной кофте с глубоким узким вырезом.

НА ЧУГУННЫХ БУТАФОРСКИХ ЦЕПЯХ

Когда на последнем курсе объявили распределение ролей в дипломном спектакле «Бесприданница», счастью моему не было границ: я — Лариса!

А потом начались мучительные репетиции. Все мы, студенты, тогда были под впечатлением фильма режиссера Якова Протазанова с Ниной Алисовой в главной роли. Сколько раз я его смотрела! И конечно, была в плену образа, созданного замечательной актрисой. У меня не было ни желания, ни сил попытаться искать что-то свое, а это всегда мстит.

Роль Карандышева играл студиец Голосков. В его исполнении Карандышев как личность казался мне куда значительнее, нежели Паратов в нашем спектакле. Преодолеть свои человеческие симпатии и антипатии, видимо, я до конца не смогла. Конечно, это пагубно сказалось на спектакле. И как же мне мешал мой рост! Я была выше исполнителя роли Паратова.

Рост вообще мешал мне на протяжении всей моей недолгой актерской жизни. Однажды прекратили репетицию «Бесприданницы» из-за того, что я пришла в тапочках, все хотела казаться пониже. В. О. Топорков попытался, правда, вселить в меня веру в собственные силы. На той злополучной репетиции он бросил фразу: «Что за герои пошли нынче, в бинокль, что ли, на них смотреть, иначе не увидишь!» Спасибо Василию Осиповичу за поддержку, но утешение это было минутным, а потом снова пришла зажатость, и я ничего не могла с собой поделать.

Что мне, по общему мнению, удалось, так это исполнение романса. Конечно, это был тот же романс, который пела в фильме Алисова. Кажется, у меня был неплохой голос, во всяком случае, мне несколько раз предлагали перейти на оперное отделение в нашей студии. И всю выстраданную боль за мучительную работу я вложила в свой романс.

И вот наконец финал спектакля, последняя мизансцена: Лариса с распущенными волосами падает на цепи чугунной ограды, и они начинают мерно покачиваться. (По замыслу художника, цепи эти символизировали узы брака.) Конечно, они были бутафорские, но я физически ощущала их непомерную тяжесть, тяжесть роли, которая так и не стала моей…

В зале сидела моя мама. «Ничего», — сказала она мне после спектакля. Мама всегда была моим главным судьей, строгим и объективным. Много раз говорила она мне только это «ничего». Но у слова было столько градаций и нюансов. Даже когда мама хотела меня похвалить, она тоже иной раз говорила: «Ничего!» Но тогда, после дипломного спектакля, оно выражало лишь сострадание к собственной дочери, которую она впервые увидела на сцене.

«Зачем, — думала я, — "Снегурочка" не стала моим выпускным спектаклем!» На предпоследнем курсе я играла Весну-Красну. По моему разумению, это лучшее, что удалось мне сделать в студии. Мне были близки сказочные и песенные мотивы, поэтическое, романтическое начало пьесы. Я как-то удивительно легко погружалась в царство берендеев:

В урочный час обычной чередою

Явлюсь я на землю берендеев…

До сих пор помню наизусть роль Весны…

ПРЕДАТЕЛЬСКИЙ НОСИК ЧАЙНИКА

Хочу вернуться в тот самый поезд, который вез меня, — я ехала в Тамбовский драматический театр, находившийся на гастролях в Мичуринске.

По-моему, в нашем вагоне такого багажа, как у меня, не было ни у кого. Чемоданов в Москве я не нажила, а свои узлы, тюки и авоськи не могла сосчитать — в них были «мой стол и дом»: подушка, одеяло, зимние вещи, книги, кастрюли. Помню, как предательски высовывался из одного узла носик чайника. Думается, я больше всего походила на беженку военной поры.

Рыдала я всю дорогу не переставая: от одиночества и неустроенности, от страха и неизвестности. А за окнами вагона лил свои слезы ливень. Старушка, сидевшая напротив, не выдержала:

— Доченька, да что ж ты так убиваешься? Не война ведь! Еще вспомнишь меня: все хорошо у тебя будет. Примета есть. Видишь, как природа плачет, тебя провожая?