Обитель

Варвара обернулась, очень пристально посмотрела на Адриашку. Подумалось вдруг, уж не решил ли он с матушкой Марией по старой памяти покончить. Этого ему позволять было нельзя. Мария не отец – она не только за своих, она за всяких детей вступается. Пока отец в Обители своих троих сыновей воспитывал, чтобы жировали, Мария за то же время не один десяток оборванцев выходила, на ноги поставила. Ее дети и у отца на побегушках, на грузовиках работали и во многих других местах.

– Нельзя тебе в приют, – сказала она, переходя по комнате, роясь в единственном шкафу, где стояли большие глиняные кружки. – Там сейчас девочки одни. Вдруг не стерпишь, увезешь кого.

– Я же не шучу, матушка, – сказал Адриан. – Как о родной дочери заботиться буду.

– Как о дочери. – Варвара даже крякнула. – Да что ты знаешь о воспитании?

– Так я же наставником был, духовником, – сказал Адриан. – Софью, Евину старшую сестру, наставлял.

– И как наставил? – спросила Варвара возвращаясь к чайнику. Из жестяной банки насыпала в чайник заварку, другую, из того же шкафа, поставила на стол. В банке стеклянной был монастырский мед.

– Нехорошо наставил, – понурил голову Адриашка. – Но теперь умнее стал. Знаю, что девку надо в черном теле держать.

– Жди. – Варвара закрыла чайник, снова сунула в печку. Сама встала к ней спиной, будто охраняя, стала вслух считать до шестидесяти.

Адриан снова ухмыльнулся, вспоминая детство. Сколько раз слышал этот ее чайный счет. По нему дети знали, что пора в дом идти, – раньше матушка громко считала, так что до леса слышно. Теперь же гудела, будто метроном, видимо, малую будить не хотела.

Наконец счет кончился, и матушка достала чайник, принесла на стол. Хлопнула Адриана по руке, когда он потянулся к кружке.

– Тебе мед надо, – сказала она, – чтобы нога зажила.

Мед вмешивала долго и много, и, только когда села с собственной кружкой, Адриан позволил себе снова потянуться над столом. Выпил – чуть не обжег губы, но чай был сладкий, вкусный и точно такой, как в детстве. Матушка дула на кружку, пить пока не решалась – Адриан понял. Боится все-таки за свое восковое лицо, жирное. Сам специально стал пить быстро, так что в горле запершило. Улыбался, глядя на матушку.

Когда кружка опустела, сказал еще раз, теперь уже заранее решив, что спорить не будет:

– Сам с малой в приют поплыву. Укажешь, где приют, я сам найду, сам с матушкой там поговорю. Очень мне на нее посмотреть снова хочется. Все-таки семнадцать лет не виделись.

Матушка молчала. Адриан принял это как согласие, по столу рукой хлопнул.

– Если там хорошо все, – сказал он, – девочку там оставлю, а сам, как митрополит наказал, в монастырь уйду. Хотя вроде и отмаливать нечего.

Тут матушка заговорила, но как-то иначе, чем раньше. Не устало, по-матерински, а сурово, глядя прямо в глаза.

– Грех на тебе, Адриан, – сказала матушка. – Такому грязному человеку к детям нельзя. Сначала отмолишь, а потом уж в приют поплывешь.

– Какой грех, матушка? – спросил Адриан удивленно, даже недоверчиво. Не ожидал, что матушка вдруг начнет его грехами стращать.

– Отца родного убил, мать, – сказала матушка. – В колодец кинул, как скотов. Родной свой дом спалил. Братьев, сестер не пощадил. Ну?

– О чем вы, матушка? – Адриан удивленно посмотрел на нее, вскинул руки. – Кого я могу убить? Это грех, матушка.

Адриан смотрел на сухой искривленный рот матушки, из которого только что вырвались, словно саранча, эти обвинения. Обвинения, которые игумен Успенского монастыря побоялся произносить. Обвинения, которые побоялись или не догадались произнести братья в гараже. Адриан ждал этих обвинений, готовился к ним, знал, что мертвые потребуют от него ответа. Но не от матушки, не от нее, которая всегда оберегала.

И тут матушка поднялась, подошла ближе, снова в глаза заглянула.

– Подлый ты… – сказала она. – Мерзкий…

Адриан хотел отвести взгляд, но матушка будто его заворожила.

– Ты людей убил, – сказала она. – А ну? Помнишь ты?

Адриан увидел окровавленные лица, вспомнил, как с хрипом один из близнецов пытался проснуться, пока он вбивал его грудь ружьем. Все это будто произошло с кем-то другим – Адриан хотел оглянуться, но матушка прижала ладонь к его лбу, удержала на месте. Ладонь ее, тяжелая, холодная, будто сквозь череп прошла, схватила за позвонки, сжала до боли. Адриан хотел вскочить, но матушка закричала, и голос у нее оказался гулким, оглушительно громким:

– Ты людей убил! Людей Божьих! Грех взял на душу, кровью себя залил, да так, что она под ногтями у тебя, в кожу въелась, в легких твоих сейчас разливается, сердце твое гнилое жрет! Ты кому врать собрался?! Я тебя воспитала подлого, я матушку твою выхаживала, я за отца твоего стояла, а ты убийство на душу взял?! За то, что Господь Бог твой тебя наказал, ты за это отца убил?! Мать убил?! Сестер, братьев, маленьких детей вырезал?!