Облава

— Знают, но не показывают их чужим, не делают добрых дел, как ты.

Пашко скинул с головы шапку. Он хотел попросить освободить его от этой обязанности, но первые два слова, обязательные при обращении к старшему, два обычных слова: «Господин командир», застряли у него в горле и не шли с языка. Он открыл было уже рот, но его передернуло, такие эти слова были лживые и тяжелые, и он не смог выдавить из себя ни звука. «Проклятье, — заметил он про себя. Приведись сказать что-нибудь другое, у него хватило бы голоса даже крикнуть. — Злая Нечисть не дает — играет со мной, как вздумается, и непрестанно заставляет меня покоряться. Она на все способна. Способна выкинуть что-нибудь и похуже, унизить, все может. Напрасно я мучаюсь и сопротивляюсь, напрасно было бы и просить, если бы я и мог просить».

— Ступай, чего ждешь, — сказал Бекич.

— Как же я ее поведу, если она идти не может?

— Не может, вдарь как следует, вот и пойдет.

— Не могу взять греха на душу, не бью я слабых, не могу.

— Не можешь взять на душу, взвали на спину и неси.

— Не понесу — будь ты хоть бог! Есть тут и помоложе меня, пусть они несут.

— Пускай тащит Шелудивый Граф, — сказал Бедевич. — Ни на что другое он все равно не годен.

— Правильно, — согласился Бекич. — Где этот рыжий, эта мокрядь из болота?

Разыскали Шелудивого Графа, толпа, расступившись, вытолкнула его вперед. Он не знал точно, о чем идет речь, чувствовал только, что выберется отсюда, и был этому рад; потом, увидев, что его позвали из-за женщины, он решил, что требуется учинить над ней что-то постыдное. Он широко улыбнулся: есть вещи, которые никто не может сделать, кроме него. Когда ему втолковали, что он должен нести женщину на спине, его и это не опечалило — он взял бы на спину и двух баб, только бы выбраться живым из царства стужи и снега, леса и выстрелов, из страшного царства Вуле Маркетича. Слушая, как четники прокатываются на его счет, что, дескать, кляча только больно тощая, неловко сажать невесту; и вовсе-де не кляча, а осел, и притом без седла и без уздечки, хорошо хоть уши длинные, господь бог не забыл наградить поганца по заслугам, Граф ухмылялся, ему не хотелось портить им настроение: плевать, пусть себе насмехаются, он тоже посмеется, когда у них душа уйдет в пятки, когда они взвоют от ран и станут подыхать по итальянским больницам. Он не герой, как они, и предпочитает иметь дело с бабами, с ними ему всегда было приятнее — бабы умеют быть благодарны и тогда, когда мужик их обманывает, и тогда, когда пользуется этим обманом.

Пашко Попович посмотрел на него исподлобья: тот ковылял, согнувшись в три погибели, кривоногий, горбатый от ранца, в котором что-то дребезжало и позвякивало, голову он втянул в плечи, а руки спрятал куда-то под живот. «Словно и не человек, и вообще не сухопутное существо, — подумал Пашко, — просто какая-то нечисть, по ошибке выползшая из болота, в котором только и должна обитать. Урод и знает, что урод, потому и веселится и смеется, другой причины для веселья тут нет. Боже, какие люди только не живут на этом свете! Одни овцы, другие волки — видать, это зависит от времени, когда их зачали и произвели на свет, немало и псов, и лисиц, и загонщиков, потому и облавам конца-края нет. Если бы милосердный создатель намеревался сотворить из людей, из разумных существ, островок мира и порядка, надо было делать это как-то иначе. Злая сила оказалась могущественней — каждого второго вспоила она отравленными соками звериной крови и горьких трав, потому ненависть так живуча…»

Тем временем Неда выскользнула из державших ее рук и упала в снег. Крики людей, казалось, притупляли боль, успокаивали. В памяти встало воспоминание. Они бегут из Печи, пробираются через Ругову, пала лошадь, и вот все поминают вьючное седло и твердят: седло, седло. Разыскали седло, перенесли поклажу с околевшей лошади на осла без уздечки. Сейчас с этим кончено. Сон наплывает точно туман, и все беды, страхи, беженцы и те, кто их преследует, погружаются во мрак, исчезают. Мир успокоился. «Вот дверь, которую я искала, входят в небольшую комнатку, в ней тепло, уютно, пахнет яблоками…»

— Взвалите ее к нему на спину, — приказал Филипп Бекич.

— Ну и ну, — с издевкой заметил Пашко. — Ведь это тебе не мешок с картошкой, а беременная женщина! Нельзя ее на спину.

— А как же?

— На носилки, иначе нельзя.

— Дам тебе и носилки, только отстань от меня. Но смотри не зевай! Если она у тебя убежит или что другое случится — сразу переселяйся в Турцию, чтоб я тебя не переселил в Италию!