Облава

Чтобы убить время на часах, Арсо Шнайдер, сидя в землянке Дервишева ночевья, размышляет о компании «Это нам легче легкого». Эта компания, с которой он давно уже не в ладах, состоит из молодежи: Слобо, Шако, Магич, Гавро Бекич и еще несколько человек, разбросанных по землянкам на правой и левой стороне Лима. В большинстве своем это скоевцы, которые без особых трудностей за проявленную отвагу или какой-то подвиг были приняты в партию раньше времени. «Сейчас и видно, что раньше времени, — ворчит про себя Шнайдер, вспоминая, что он всегда был против и всегда говорил об этом. — Надо было другим способом наградить за отвагу — дать медаль или еще как-нибудь, а не принимать в партию зеленых юнцов, слишком нетерпеливых и скоропалительных в действиях. Одни из них, например Шако, никогда и не созреют; думаю, мы ничего не потеряли бы, если бы вовсе не принимали таких в партию. Боролись бы они и так, раз уже пошли, все равно бы остались с нами — самолюбие не позволило бы отколоться. Умение стрелять из пулемета стоя, с руки, без опоры — всего лишь физическая сила, сноровка, а не преданность; и меткость, и резвые ноги даны им природой, а не марксизмом. Они еще дети, это сразу видно, а кто спит с детьми, встречает рассвет в мокрой постели. Здесь же может случиться и что-нибудь похуже, — того и гляди, встретишь рассвет в луже крови, без головы, а им хоть бы что, и в ус не дуют, спят себе…»

Название «Это нам легче легкого» дал компании еще прошлым летом Байо Баничич, думая указать этим на их недостатки, укорить в беспечности и легкомыслии, словно они участвуют в игре, а не в суровой борьбе за существование. Им бы задуматься и исправиться, а они восприняли это прозвище как похвалу и в отместку придумали другое — «Без изъяну», окрестив так старых и осторожных партийцев: Байо Баничича, Ивана Видрича, Васо Качака и его, Шнайдера. Поначалу это походило на добродушную пикировку — подшучивают, чтобы скоротать время, но поздней осенью, когда уже видно было, что зима не принесет особых перемен и надо готовить землянки, дело едва не дошло до разрыва: не желали люди укрываться и думать об убежищах. «И лучше, если бы дошло до разрыва, — подумал Шнайдер, — не дошло бы до этого сейчас! Умные попрятались бы в надежные убежища, подальше от пуль; остались бы «Это нам легче легкого» с их тары-бары-растабары, с бесшабашной отвагой, с ихним «Погибай, но стреляй!». Некоторых уложили бы после первого же снега, а остальные взялись бы за ум…»

В том, что не дошло до разрыва, заслуга (и вина тоже) средней группы, «центристов», таких, как Вуле Маркетич, Зачанин, Видо Паромщик и Якша, — они тогда взялись за молодых, образумили их, заставили смириться, раздобыть инструменты и копать там, где им укажут. Но та же средняя группа, сделавшая такой умный шаг, позже все испортила. Их заразило нетерпение молодых, надоела теснота и тишина, захотелось чистого воздуха, движения, захотелось как-то проявить себя. Снег растаял, и они вообразили, что больше он уже не выпадет; четники готовились к походу в Боснию, и они решили, что будет непростительной ошибкой позволить им так просто уйти. «Надо что-то сделать, — говорили они, — чтобы четники видели, что мы существуем, что не спим как медведи в берлогах или гайдуки в зимовьях. Мы коммунисты, — кричали они и били себя в грудь, — для нас нет отпусков; если наши могут сражаться под Сталинградом и Бихачем, то и мы здесь можем пусть не укусить, так хоть оцарапать…» Им удалось склонить на свою сторону Качака, поколебать и уломать Видрича и, наконец, Байо. Только его, Арсо Шнайдера, они не заставили согласиться с позицией молодых и пойти на диверсии среди зимы, когда вовсе не время для таких дел.

Арсо долго упорствовал и, лишь убедившись, что остался в одиночестве, подчинился решению большинства. Чтобы доказать, что руки у него не дрожат, он подложил динамит и поднял в воздух ничего не значащий мостик на шоссе над безымянным ручьем, потом помогал валить телефонные столбы, однако каждый раз спешил до зари убраться восвояси. Но оцарапать врага, как бы им хотелось, не удалось; только было начали, как похолодало, собрались тучи и повалил снег. И вот теперь они отсиживаются под землей в Дервишевом ночевье. Все здесь, и ясно, что дело их табак! Когда он думает об этом, у него сразу начинает болеть под ложечкой, впрочем, когда и не думает, тоже болит. Через четверть часа надо будить смену, Раича Боснича, и ложиться спать. Но он колеблется: «Чего его будить, все равно не усну, будет только мешать! Не могу я спать, страх не дает. До рассвета, пока окончательно не уверюсь, что облавы не будет, ни за что не усну. И страшно и больно, одно с другим у меня всегда как-то дьявольски связано, особенно в эту отвратительную предвесеннюю пору. И еще с нерешительностью: когда болит, ничего толкового не могу ни придумать, ни решить, ни сделать; остановлюсь на одном, и тут же страх берет, склонюсь к другому — от боли корчусь; потому и жду: пусть все само собой решится, как будет, так будет…»