Облетая солнце

— А что, если мы позовем Клатта назад из Кейптауна? Он будет тренировать лошадей, — предложила я Мэнсфилду как-то вечером, когда мы были уже в постели. Я несколько недель обдумывала эту идею. И чем больше я думала, тем сильнее волновалась, понимая, какое огромное значение имеет возвращение отца. Необходимость зарабатывать деньги удерживала его вдали от меня, кроме того, в Кении у него была испорчена репутация. Но сейчас я могла предложить ему работу, а также весьма престижное положение в колонии — достойное его заслуг и таланта.

— А он рассмотрит такое предложение?

— Думаю, да. Если оно окажется достаточно заманчивым.

— С двумя Клаттербаками в одной конюшне — вся остальная Кения нас не догонит.

— Ты даже не представляешь, как я буду счастлива. Как это будет правильно, справедливо.

На следующее же утро я послала отцу телеграмму. А через два месяца они с Эммой приехали. Отец постарел, волосы подернулись сединой и поредели, на лице — неизгладимая печать многих тревог и забот, которые ему выпали. Однако я почувствовала, что само его возвращение вдруг возродило во мне что-то давно забытое, угасшее. Когда мы расставались, я была почти девчонкой, подавленной своим неудачным замужеством и трагическим концом нашей жизни на ферме. Прошло почти восемь лет. За это время произошло столько горестей, что все и не перескажешь. Да и не было никакой необходимости рассказывать ему эти истории — печальные или счастливые. Все, что я желала, — это стоять рядом с ним у ворот загона и смотреть, как один из наших жеребцов бежит, показывая себя во всей красе. Работать с ним ради общей цели. Снова стать дочкой — да, да, все это имело огромное значение для меня.

Эмма тоже постарела, конечно. Она не то чтобы стала мягче, но как-то смирилась. Теперь ее присутствие вовсе не раздражало меня, как раньше. Я стала хозяйкой поместья, она же в Мелеле — всего лишь гость. Так что какое мне дело теперь до того, считает ли она меня излишне грубой или своенравной? Теперь ее мнение значило гораздо меньше, чем мое или Мэнсфилда.

Впрочем, Мэнсфилд и Эмма быстро поладили. Они оба любили заниматься садоводством, и вскоре уже можно было увидеть, как они ползают вдвоем на коленках в широких панамах от солнца, обсуждая корневой грибок или поражение листьев. Я же с утра бежала в конюшню — там была моя жизнь!

— А как там было в Кейптауне? — спросила я отца как-то в самом начале, когда он только приехал. Мы стояли, облокотившись на ограду, и смотрели, как один из наших грумов выезжает прелестную новую кобылу по кличке Клеменси.

— Жарко, — ответил он и стряхнул пыль с сапог, потом прищурился, взглянув на солнце. — Высокая конкуренция опять же. Не часто удавалось выиграть.

— Если бы мы не пригласили тебя назад, ты бы остался там?

— Наверное. Но я рад вернуться. Это здорово.

Как обычно, отец не был щедрым на слова и на чувства, но меня это не особенно заботило. Я знала, что он гордится мной и моими достижениями. Я почувствовала это, когда мы стояли рядом и смотрели на широкую зеленую равнину впереди.

— Точно такой же вид открывался с нашей фермы в Нджоро, — сказала я ему. — Немного севернее, но, собственно, все то же самое.

— Да, так и есть, — ответил он — Ты добилась больших успехов.

— В известной степени. Все было непросто.

— Я знаю. — Он взглянул на меня — в его взгляде на один миг появились сожаление о годах, проведенных врозь, и горечь от потерь, которые мы понесли. Наше непростое прошлое, о котором не хотелось и упоминать… Все это вдруг исчезло. Свалилось точно тяжелый камень с души, когда он вздохнул и спросил просто: — Ну, примемся за работу, что ли?

Вскоре имя миссис Берил Маркхэм стало появляться в заявочных списках на участие в гонках как в качестве тренера, так и в качестве владельца лошадей. Это был совершенно новый подход. Вместе с Клаттом мы составляли планы и схемы, выкупали особей, которые являлись потомками лошадей с нашей фермы в Нджоро, а также животных, которые были у отца на примете. Я испытывала ни с чем не сравнимое чувство восторга, собирая и соединяя вместе то, что однажды было жестоко разбросано и развеяно. Просиживая часами над нашей черной лошадиной книгой с отцом и Рутой, я чувствовала, что есть некая справедливость в том, чтобы восстановить все, что мы имели, и снова мечтать о величии. В наших руках будущее — Клатта, Руты, мое и Мэнсфилда. От подобной дерзости захватывало дух.

Каждое утро, еще до того, как начинали галопировать лошадей, я выезжала на Мессенджер Бое. Я отправлялась объезжать его одна, хотя Мэнсфилд очень нервничал по этому поводу. Мне стало очевидно, что Мессенджер Бой не похож на других животных. Он все еще относился ко мне с недоверием. Эта настороженность сквозила во всем. В том, например, как он яростно сверкал глазами на грумов, которые отваживались приблизиться к нему. Он знал, что он — король. А кто такие мы?