«Образ двадцатого… В прошлом и настоящем»

Теософия, синтезируя знания старых верований и мифов, соединяя опыт Востока и Запада, в период господства позитивизма и материализма, а также возрастающей специализации знаний, пыталась дать, в отличие от них, общую картину Мироздания, найти соответствующее ей положение человека, объяснить духовные причины совершающихся перемен, призывая людей совершенствоваться. Именно этим она и привлекала натуры ищущие, желающие понять путь духовного прогресса человечества и природы. Среди них и Кандинского. Впоследствии это увлечение приведет его к поискам возможности выражения абсолютных истин к искусстве, к передаче в нем ощущений космических перемен, а короче, к абстрактному искусству. Но сперва ему в образе «духовного рыцаря» необходимо было пройти посвящение, годы испытаний. Само его искусство, глубоко автобиографичное, показывает, как это происходило. И нам остается только внимательно следить за всеми происходящими метаморфозами. Пройти «его путем».

На плакате своего объединения художник в 1901 году начертал «PHALANX», что должно было просвещенному зрителю тех лет напомнить о знаменитых «фалангах» и «фаланстерах» масона-утописта Шарля Фурье, изложенных им в труде «Новый промышленный и общественный мир» (издан в 1829 году). Труд этот в XIX столетии, когда Кандинский учился в университете, еще не был забыт, более того, имелся в списках рекомендательной литературы, который ему дал профессор А.И. Чупров. Как в этом, так и в других своих сочинениях, а именно в «Теории четырех движений и всеобщих судеб» и «Теории всемирного единства», Фурье утверждал, что Природа проходит целый ряд кардинальных изменений и что человек должен им «соответствовать», то есть стать морально и духовно готовым к ним, более того, изменять условия общественной жизни, если они мешают становлению гармонической, всесторонне развитой личности.

Само название объединения написано на архитраве некой четырехколонной беседки (образ храма Истины), внутри которой как бы находится зритель. И он созерцает поле битвы. За дорическими колоннами стремительно движутся два воина, с копьями, щитами, в шлемах (их оперение стилизовано под нимб) — первая шеренга тяжеловооруженных гоблитов, прославленной пехоты древних греков. Воины эти несут новый порядок, который должен преодолеть хаос. Этим хаосом в данном случае представляется старая, уходящая Русь. Так, в левом интерколумнии видны ратники, павшие на поле боя; впереди у завоевателей крепость на горе, окруженная шатрами. Так языком иносказания Кандинский словно говорит, что старый мир уходит и приходит новый. А то, что «новый мир» им представлен в «античном обличье», только намекает на классическую Грецию с ее «гармоничностью», ибо ведь своих последователей-фурьеристов французский утопист называл, если вспомнить, «гармонийцами». Понятно, что сцена, здесь запечатленная, демонстрирует лишь один эпизод из того «сказа», который задумал мастер, хотя она, что важно, — и программная, и носит декларативный характер, особо подходящий для «жанра» плаката.

Часто художник показывает своих героев в русских национальных одеяниях, интерес к которым у него пробудился еще во время путешествия на Север, а кроме того, и под влиянием полотна «Северная идиллия» (1886) К.А. Коровина, которое оказалось важным для становления стилистики русского модерна. Впрочем, в отличие от раннего неорусского стиля, который выражал веру в величие прошлого, укрепляющую надежды на будущее страны, достойно продолжающей развивать завещанное, тут уже наметилось совсем иное: прощание со старой Русью и чувство, скорее, ностальгическое, порой даже несколько трагическое, заметно отличающееся от былинной эпичности «Богатырей» (1898) В.М. Васнецова или нарочитой репрезентативности здания Исторического музея. Теперь чаще появляются темы путешествий и сказок, как, например, у И.Я. Билибина и Н.К. Рериха. У этих художников также видно стремление к «сказу», к изображениям городов на холме, воинов и всадников в лесу, парусов над лодками, плывущими по реке навстречу судьбе. Их «старая Русь» заблудилась в поисках себя и, лишенная верного понимания своего пути, канула в прошлое. Кандинскому по мироощущению был ближе всего тогда Белый, который писал: «Исчезни в пространстве, / Исчезни Россия, / Россия моя!» («Отчаяние», 1908). Характерно, что, следуя своему теософскому призванию, Рерих удалялся в горы, Билибин искал священные земли в Крыму, потом в Египте (и только в 1925 году переехал в Париж). Кандинский же, отсиживаясь порой в Германии, не забывал думать о России, о ее будущем. По крайней мере, вплоть до революций 1917 года, которые поставили под сомнение все его размышления. И не только его, заметим.