Очарованье сатаны

Он не посмел ее ослушаться — все-таки хозяйка! — поставил винтовку в угол за манекены, зажег свет, сел возле «Зингера» на табуретку и, захлебнувшись молчанием, уставился на ночную гостью. Томкус ждал, когда она примется его допрашивать, что сталось с ее отцом и сестрой, и принудит его, беднягу, выкручиваться и клясться. Предвидя предстоящий допрос, он лихорадочно обдумывал свои ответы и мысленно готовился к защите, но Элишева, словно окаменев, стояла посреди комнаты и сама ожидала, когда он заговорит. Все вопросы, которые ей хотелось задать, как бы витали в воздухе, кружились над торчащей в углу винтовкой, над голой, без фотографий, стеной, над смятой подушкой со знакомыми вензелями в изголовье тахты, пропахшей чужим потом.

Тишина тлела, как запал, и грозила каждую минуту взорваться.

— А мы недавно с одним моим приятелем о тебе вспоминали, — не выдержав напряжения, первым взорвал тишину Юозас. — Я говорил, что ты вернешься на Рыбацкую, а он убеждал меня, что этого никогда не будет.

Томкус с каким-то злорадством вспомнил уверения Тадаса Тарайлы, что Элишевы уже давно нет в Юодгиряе. Привирал, однако же, начальник, привирал, чтобы себе не навредить и от родственников подозрения отвести.

— А я возвращаться никуда не собираюсь, как и не собираюсь нигде оставаться, — спокойно промолвила Элишева, подошла к стене и осторожно погладила запекшееся, словно кровь, багровое пятно, оставшееся вместо сожженной во дворе бумажной родни.

— Как же так? — удивился Юозас и поймал себя на мысли, что она преднамеренно ни разу не назвала его по имени и обращается к нему, будто к безличному полевому камню. — Ведь ты же сюда вернулась.

— Не вернулась, а сделала коротенькую остановку.

Томкус промолчал.

— Наверно, отец и сестра Рейзл тоже где-то по пути останавливались?

Речь ее была вялой, заторможенной, казалось, Элишева говорит спросонья или после тяжелой болезни.

— Ведь останавливались? От Рыбацкой улицы до Зеленой рощи, если память мне не изменяет, далековато.

Откуда ей известно про Зеленую рощу? — вздрогнул Томкус.

— Останавливались, — промямлил он.

— И где же?

— В синагоге.

— Чтобы помолиться?

— Кто молился, наверно, а кто и не молился. Точно не знаю. Я стоял снаружи в охранении, под кленами, а клены шумели на ветру, и не было слышно, — объяснил он.

— Стоял под кленами?

— С ними внутри был Казимирас… Туткус…

— Туткус? А кто такой Туткус?

— До войны в полиции служил. И как доброволец тушил в Мишкине пожары, от президента Сметоны похвальную грамоту получил.

Элишева поправила сползший на глаза платок и о чем-то задумалась. Видно, ее интересовали не похвальные грамоты за тушение пожаров, а совсем другие подробности совместной службы Юозаса с этим Туткусом.

— Скажи, а ты туда меня отвести можешь?

— Куда?

— В синагогу. Надеюсь, ты мне не откажешь. Ведь когда-то ты мне в любви объяснялся, даже обещал жениться и принять еврейство.

— Зачем тебе синагога?

— Чтобы помолиться. За отца и сестру. И за себя.

— Но ты же никогда в Бога не верила.

— Когда верить больше не в кого, волей-неволей поверишь в кого угодно.

— Синагога заперта. На дверях амбарный замок, а ключи в штабе у Тарайлы.

Просьба Элишевы ошеломила Томкуса. Он никак не мог взять в толк, зачем она, рискуя собой, вообще пустилась среди ночи из Юодгиряя в Мишкине и пришла сюда на Рыбацкую улицу. Неужели только затем, чтобы помолиться за отца и сестру в местечковой синагоге? Господь Бог выслушивает молитвы везде и всюду, даже — да не покарает Он его за кощунство — в отхожей, когда вдруг обручем кишки скрутит.

Невозмутимость, с которой Элишева выражала свои странные прихоти, поражала его и настораживала, но он старался не выдавать себя. Он ждал от нее не просьб, не воспоминаний, а проклятий, обвинений, слез, чего угодно, но только не этого — отведи, видишь ли, ее в синагогу, где с Господом Богом общаются только мыши.

— По-моему, тебе на людях лучше не показываться, — сказал Юозас.

— А мы все обставим так, что люди никакого внимания не обратят на нас. Кого в наше время удивишь такой картиной: под конвоем гонят куда-то еще одну пойманную еврейку. Упрешь мне дуло винтовки в спину — и вперед! Только не говори, что мое место в сумасшедшем доме. Просто не хочется быть счастливым исключением, отсиживаться на хуторе, вдоволь есть и спать. И проклинать себя за то, что я сбивала масло или доила в хлеву корову в то время, когда из дому угоняли моего отца и сестру. Ты меня слушаешь?

— Слушаю, слушаю. Ты не хочешь быть счастливым исключением.

— Так вот. Выведешь меня на улицу и погонишь, как их, в Зеленую рощу. Я хочу пройти от начала и до конца весь путь, который прошли они.

— Ты совсем сдурела! Зачем тебе этот маскарад?!

— Зря волнуешься! Я же не требую от тебя, чтобы ты меня расстреливал.

— А я никого не расстреливал… Никого! — задохнулся он от ярости. — Я стоял в охранении. — И повторил по слогам: — В о-хра-не-нии!

— Под кленами? — съязвила Элишева.

— Под кленами. Бог свидетель. А ты, вместо того чтобы не рыпаться и спокойно сидеть на хуторе, занимаешься тем, что играешь в дразнилки с костлявой и сама лезешь в петлю!