Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI—XVII вв

Но положение дел изменилось, когда стали обнаруживаться гибель­ные для Москвы последствия призвания Владислава. Водворение у власти в Москве "изменников-воров", тушинских дьяков и "верников" Сигизмун­да, холодный прием, оказанный великому посольству королем под Смо­ленском; унижение и аресты московских бояр; слухи о том, что Сигиз­мунд сам желает московского престола, - все это были такие признаки грядущих бед, которые должны были встревожить самые беспечные умы. Московские люди не могли не понимать, что их собственное правительст­во было упразднено, властью овладевали недостойные и беззаконные ру­ки, государству грозила зависимость от чужеземной и иноверной силы, которая не желала связать себя законом и правом. Национальное и рели­гиозное чувство заговорило в московских людях громче других чувств, личных и мелких. Своекорыстная погоня за личною карьерой и добы­чею, приводившая москвичей к разделению и вражде, к изменам и обма­нам, теперь сменялась опасением за целость общего достояния - родины и веры.1 Русские люди начали отрезвляться от собственной смуты, когда почувствовали над собою чужую руку! В польском стане у стен осажден­ного поляками Смоленска; в московских приказах под началом тушин­ских людишек ставших королевскими агентами; на московской улице под надзором польского караула; наконец, в городах и селах под гнетом поль­ских военных реквизиций, - везде созревал нравственный перелом, везде общая опасность заглушала личные страсти и вожделения и вызывала более высокие и благородные порывы народного чувства. В конце октяб­ря 1610 года послы из-под Смоленска уже шлют в Москву патриарху и бо­ярам тайную грамоту с извещением об угрожающем обороте дел. Фила­рет и Голицын, оба испытанные в политических интригах люди, давние вожаки беспокойного боярства, вдруг поднимаются на высоту общена­родного сознания. Под давлением королевской дипломатии находят они в себе силы стать на охрану высших интересов своей родины и защищают их до потери собственной свободы. Их тайные письма в Москву, Смо­ленск, Ярославль и в другие города, предостерегая об опасности, будят на­родное чувство в других деятелях. В самой Москве появляются люди, го­товые устно и письменно возбуждать народ против поляков и раскры­вать в истинном свете намерения короля Сигизмунда. Они составляют и распространяют по Москве и по всему государству подметные письма и патриотические грамоты от имени страдающих под Смоленском и в са­мой Москве русских людей. В этих писаниях они горячо призывают мос­ковских людей на освобождение родины. Но сами писатели пока таят свои имена, потому что боятся за свою личную участь и за безопасность своих семей. Самым типичным деятелем этого рода был автор талантли­во сложенного подметного письма, так называемой "новой повести о пре- славном Российском царстве". Хотя он старательно заметал свой след, объясняя читателям, что не может без большого риска назвать себя, од­нако, по всем признакам, можно отнести его к числу хорошо осведом­ленных московских дьяков, вроде уже названного выше дьяка Григория Елизарова. Люди посмелее, например, Прокопий Ляпунов, прямо и от­крыто ставят боярам вопрос об их дальнейшем отношении к королю, раз король не посылает в Москву своего сына. Со всех сторон слышатся встревоженные голоса, говорящие об опасности для всего государства и всего народа, - и все эти голоса обращаются прежде всего к патриарху, раньше других вспоминают именно о нем. С одной стороны, положение пастыря московской церкви было таково, что в бузгосударную пору он становился не только церковным, но и государственным "верхом", дейст­вительно "начальным человеком" всей земли. С другой стороны, в ту ми­нуту всего более боялись водворения в государстве иноверного владыче­ства и всего более говорили о нежелании Сигизмунда принять просьбу москвичей о крещении Владислава в православие. Вероисповедный же вопрос прямо входил в ведение патриарха; с самого начала московско- польских переговоров именно патриарх настойчиво высказывал мысль, что воцарение Владислава может состояться лишь при условии перемены религии. Когда обнаружилось, что такой перемены ждать нельзя по крайней мере, в ближайшем будущем, все взгляды обратились к патриар­ху. Он представлялся теперь провидцем, который противился избранию королевича и вступлению в Москву польских войск не по простому уп­рямству, а в предчувствии той беды, которая была еще скрыта от созна­ния прочих. На Гермогена и на его личную стойкость с надеждой начали смотреть все патриоты, считая, что в ту минуту именно патриарх должен был стать первым борцом за народное дело. При всей серьезности своей политическое положение было так ясно и просто, что даже самый огра­ниченный ум мог правильно оценить значение патриарха в Москве, поте­рявшей не только государя, но и правильный боярский совет200.