Одевая эпоху

После обычной бури оваций (ее вызывали тридцать раз, возбужденная публика не могла освободиться от чар своего кумира, с которым только что соприкоснулась так близко) Айседора поддерживала энтузиазм зрителей, появляясь перед ними то с букетом ромашек, то с единственной розой в руках, а порой выражала свою благодарность воздушным поцелуем. Наконец толпа разошлась. В огромном амфитеатре Трокадеро остались только я и мои друзья. Самые яркие прожектора, освещавшие сцену, были погашены. Она попросила мэтра Димера сесть за большой орган и сыграть траурный марш Шопена, как умел играл он один. Когда я вспоминаю, что видел тем вечером, у меня сжимается сердце. Наверняка кто-нибудь сумел описать танец Айседоры и объяснить это чудо. Она словно поднялась из-под земли – это символизировало рождение, затем начался танец, страстный, неистовый, трагический, хватающий за душу, а под конец она вновь низверглась в Ничто с величием и кротостью, какие я не в состоянии описать. Заливаясь слезами, я бросился в ее объятия, чтобы сказать, сколь глубокое удовлетворение я испытал и сколь горд был тем, что смог почтить моего друга такой грандиозной заупокойной службой. В ответ Айседора только сказала: «Сегодня я впервые решилась исполнить этот траурный марш.

Я всегда боялась, что это принесет мне несчастье».

Не прошло и двух недель, как двое ее детей погибли в страшной аварии.

Иногда в затруднительных ситуациях я обращался к ней за советом. Она принимала меня запросто, желая приобщить к своим творческим поискам, в частности, в Бельвю, во дворце, где сейчас помещается министерство по изобретениям и где она работала с Вальтером Рюммелем[274]. Однажды она спросила меня, кто, по моему мнению, является наиболее выдающимся умом нашей эпохи. Не думаю, что меня можно было считать судьей в таком вопросе, но тогда, увлекшись разговором, я назвал несколько имен и среди них – имя Метерлинка[275], чью пьесу я недавно прочел. И тут она призналась, что мечтает произвести на свет ребенка с телом Айседоры и гениальным умом поэта. «У меня получаются чудесные дети, – сказала она, – но мне нужен человек, который наделил бы их интеллектом, достойным их наружности». Из деликатности я не стал интересоваться, осуществила ли она свою мечту, но мне говорили, что она прямо обратилась с этим предложением к Метерлинку, а тот отказался под предлогом, что женат. Тогда она, опять же по слухам, отправилась на переговоры с Жоржеттой Леблан[276]. Чем дело кончилось, не знаю, но однажды утром Айседора пришла ко мне, сияя от радости, и сообщила:

«Пуаре, у меня родился вот такой ребенок!» – и показала руками, какого он необыкновенного роста.

Тогда, в разговоре с ней, я назвал имя Метерлинка, но подумал о другом человеке, которого не назвал только потому, что слишком хорошо знал его вкусы и наклонности. Я не мог себе представить Макса Жакоба[277] в объятиях Айседоры. И все же любопытно было бы посмотреть, что за сын родится от этого двуликого бретонского архангела, чьи крылья простерли тень над всей молодежью нашей эпохи. Одно время Макс был моим хорошим другом, и теперь я часто и с удовольствием перечитываю книгу, которую он посвятил мне. Когда публика избавится от навязанных ей предубеждений, эта книга будет признана одним из лучших его созданий. Она называется «Синематома». Жизнь направила нас по разным колеям. Мы расходимся во вкусах, в религиозных убеждениях, сейчас он больше католик, чем я, однако и по сей день я сохраняю о нем самые нежные воспоминания и испытываю глубочайшее восхищение, несмотря на выпады и удары, которыми мы постоянно обмениваемся. Это человек-парадокс, беспрестанно мечущийся между двумя полюсами, его душу вечно раздирают два противоборствующих начала, Бог и Сатана, белое и черное, порок и добродетель, вода и огонь, Рим и Иерусалим.

Мы уже были друзьями, когда в комнате на улице Равиньян ему явился Христос, и я благоговейно выслушивал его откровения о символическом и мистическом смысле синей отделки на желтом одеянии.

Однажды Макс попросил разрешения прочитать в моих салонах лекцию о символике Евангелия от Луки, по его мнению, эта лекция должна была заинтересовать весь Париж. Я заказал шесть тысяч приглашений, причем имена на конвертах Макс хотел написать сам, его слушателями должны были стать сильные мира сего.

Дневные платья от Поля Пуаре, 1911

Летний ансамбль от Поля Пуаре, 1911

Весь Париж был оповещен. В итоге на лекцию пришли человек тридцать, включая одного священника, который в конце потребовал от лектора объяснений: «Почему и с какой стати вы занимаетесь всем этим? – спрашивал он. – Что вы можете знать о бескровной жертве, приносимой во время мессы? Разве вы когда-нибудь ходили на мессу?»

Макс Жакоб, нисколько не уязвленный, но всегда готовый съязвить, не замедлил с ответом: «Что вы, отец мой, как только у меня в кармане появится монетка, я тут же иду с ней на мессу…»

XIV. Война