Одиночество вместе

Казалось, путь их длился вечно. Полчаса до метро, в медленном, старом, расшатанном троллейбусе, прижавшись друг к другу, молча, каждый погруженный в то бездумное отрешенное состояние, когда движения выполняются механически, а взгляд уходит из внешнего мира глубоко внутрь, затуманивается и перестает различать окружающее. Потом почти час в метро – мрачном подземелье с каменными лестницами переходов и угрюмыми пассажирами. Там они случайно встретились с Людмилой Ивановной, которая тоже ехала в больницу. Она удивилась и обрадовалась, что Андрей с Маришей так скоро приехали.

– Вот и хорошо, вместе легче будет, – неизменной скороговоркой сказала она, расцеловавшись со всеми.

После метро снова поехали поверху, на этот раз трамваем. Людмила Ивановна окончательно завладела Лидией Сергеевной, сплелась с ней, держа под руку, и непрерывно нашептывала:

– Сашенька сразу сказал – никакого рака нет, тем более четвертой стадии! (Сашенька был сын Людмилы Ивановны, двоюродный брат Андрея, старше его на два года, который некогда окончил медицинский институт). При раке четвертой стадии люди иссыхают, кричат от боли, есть не могут, их рвет. А Петя и ест с аппетитом, и выглядит свеженьким, хорошеньким. Ну, может быть, чуть-чуть осунулся, но столько пережить за один день.

Лидия Сергеевна усмехнулась:

– Да уж далеко не за один.

– Ну, не знаю… чувствую я, что не все потеряно… Забудь, Лидочка. Никакого рака нет! Я уверена! Ну уж никак не последней стадии…

– А метастазы?

– Ну, знаешь. Все что угодно может быть. Тень. Неправильный ракурс этой, как его… рентгена.

«Когда же, наконец, приедем, – думал раздраженный изматывающей поездкой Андрей. – Сколько нужно отпахать километров в этом городе, сколько грязных пустырей пересчитать, чтобы увидеть, наконец, умирающего родного человека, оказаться у его постели?» Он с отвращением смотрел в окно. Унылые виды, обширные пустые пространства почти без деревьев, безвкусно сляпанные пеналы длинных блочных домов. Придумали бы что-то пооригинальней, чем эти мерзкие растрескавшиеся многоэтажки. Зачем унижать людей, заставляя жить в таком уродстве? Он представил, как обитатели этих клетух, словно маленькие червяки, копошатся там, наводняя продуктами жизнедеятельности, запахом жареных прогорклых котлет на кухнях, сигаретного дыма на лестничных пролетах, как выпивают по вечерам, саркастично злословят, орут друг на друга, на детей, мотают друг другу нервы, мнительные, озлобленные, меланхоличные и подозрительные. Разочарованные. Северная столица, культурный центр. Тогда где же оно, счастье? Где? Средний уровень жизни, и невозможность достичь чего-то большего, вот и все.

Провинциальная дыра, безрадостная, разворованная, от одного только вида которой можно надолго заболеть. Можно было бы сделать из города алмаз, сверкающий брильянт. Ведь и Хельсинки, очаровательный город-игрушка, где он не раз бывал с родителями, и куда этим летом заезжал с Маришей, тоже находится в этом же фарватере, построен на тех же болотах, «мшистых берегах», омывается тем же заливом, а какая сокрушительная, шокирующая разница! Да кому это надо здесь, перед кем метать бисер! Зачем брильянт – сойдет и грязное сбитое стекло. Конечно, понятно, что больший кусок пирога достается Москве-любимице, а этому, как подкидышу, швыряются жалкие крохи, которые тут же волочатся прочь всей этой мразью (Андрей не слишком разбирался в политике, но был уверен, что именно они, политиканы, все поголовно жулье, одно подлее другого, спешащее побольше заграбастать, растащившее и без того скудные объедки, предназначавшиеся городу, превратили город в голодранца, в оборванного нищего). Тут, на окраинах, это как нигде бросалось в глаза. Андрею стало обидно за город, который он мог назвать своим, на который имел, как родившийся здесь, моральное право. Он вспомнил Париж. Эх, повезло тебе, Париж, что стоишь ты там, где стоишь, а не здесь, а то давно бы твоя Эйфелева башня сгнила и развалилась…

– О чем думаешь? – спросила Мариша, прижавшись к нему.

– Так… о Москве. Обратно хочу.

– Я тоже. Здесь так неприятно, тоскливо.

Глава 11

Больница произвела на Андрея несколько иное впечатление, чем на Петра Ивановича. Несколько стоящих друг за другом мощных, бледно-розовых корпусов хоть и выглядели неухоженно, все же демонстрировали серьезность заведения. Масса народу, снующая по вестибюлю, одевающаяся, раздевающаяся, ожидающая в оцепенении или, наоборот, мечущаяся вдоль стен, продуктовые и аптечные ларьки, как на базаре, скорее развеяли, приободрили Андрея, чем напугали. Он еще не бывал в подобных местах, куда люди, пораженные тяжелыми, часто смертельными недугами, приходят из своих полных страдания жилищ бороться, некоторые побеждая, некоторые проигрывая и отдавая болезни свою жизнь, и, пока раздевался, сдавал в гардероб одежду и шелестел в обязательных синих бахилах к пропускному пункту, с любопытством разглядывал тревожных посетителей, печальных больных в домашней одежде, изредка мелькавших, словно архангелы, белоснежных врачей, каким в свое время Андрей и сам хотел стать.