Одиночка

Именно такими были их планы, когда, получив документы, они отправились через Польшу в Голландию, а оттуда во Францию.

Теперь он продолжит путь, но уже без них. Значит, такова его судьба. Он, а вернее, бледная тень его самого. Он настолько исхудал, что даже Марта не признала бы его сразу.

Он и этот мальчик.

Альфреду пришла на ум теорема Гейзенберга. Неопределенности — единственная определенность в этом мире. Только их можно точно измерить. Даже на уровне атома существуют изначально заложенные пределы точности измерения.

Они есть и в более масштабных вещах.

Вспомнил, как отреагировал великий Эйнштейн, когда ему сказали, что его закон, E = mc², открыл целый новый мир со всеми радиоактивными вытекающими:

— Ist das wirklich so? — Это действительно так?

Даже такому мощному мыслителю, как Эйнштейн, оказалось не под силу предвидеть, во что выльются случайные заметки на странице блокнота.

Альфред верил, что в неизвестном заключалась красота жизни. Равно как и ее величайшая трагедия.

Если вы определяете положение частицы, позволяя ей, скажем, перемещаться через сульфидно-цинковый экран, вы изменяете ее скорость и, следовательно, теряете информацию. Если вы бомбардируете частицу гамма-лучами, вы также влияете на ее траекторию, и тогда кто может точно измерить, где она находилась? Любое новое измерение неизменно влияет на предыдущее, делая его неопределенным. То же происходит со всеми последующими измерениями, так утверждал Гейзенберг.

Только завершенность ведет к пониманию.

А когда можно это увидеть? Когда нам удается рассмотреть всю картину?

Ты ведь видишь все, Марта? И ты, Люси? Я знаю, вы видите. А я продолжаю идти, пока Господь мне это позволяет.

Я и этот мальчик.

Момент истинного просветления наступает в самом конце.

Он поднялся с койки, сунул свои посиневшие отекшие ноги в жесткие башмаки. Потом аккуратно сложил тонкий протершийся во многих местах кусок материи, на протяжении нескольких месяцев служивший ему одеялом, и уложил его в ногах на матрасе.

— Куда-то уходите, профессор? — заметив передвижения Альфреда, поинтересовался его сосед Островский, местный снабженец.

— Просто хочу есть, — ответил Альфред. — Пойду добывать себе еду.

— А что именно? Корку хлеба? Или немного жирку, сваренного до идеальной кондиции? Или кусок сала? — подтрунивал над ним снабженец.

— Нет, — Альфред посмотрел на него. — Вообще-то я думал о пончиках.

— Пончиках? — бывший обувщик проводил уходившего профессора долгим взглядом.

Все эти формулы и теоремы настолько затуманили мозги профессора, подумал Островский, что он окончательно спятил.

— Я сегодня работаю на путях, в ночную смену, — доложил Альфред блокфюреру Паничу.

— Вы?

 — Панич удивленно поднял брови.

— А почему нет? Что странного в том, что я тоже решил поработать?

— Да нет, ничего. Просто… — Это чистое самоубийство, подумал про себя блокфюрер. Но время от времени люди шли на это. — До свиданья, профессор. Да поможет вам Бог.

— Спасибо, Панич. Его помощь мне понадобится.

Блокфюрер сделал у себя пометку, что койка 71 освободилась.

В дверях Альфред обернулся, понимая, что видит свой барак в последний раз. Согбенные тщедушные призраки, только кожа да кости. Прощайте. Только завершенность ведет к пониманию. Завтра они в этом убедятся. Нам известны только фрагменты, отдельные кусочки и части того, что позволяет нам увидеть вселенная. Остальное плавает вокруг. В неопределенности.

Ist das wirklich so? Он улыбнулся и шагнул в ночь.

Глава 62

Блюм сидел на краешке койки и наблюдал за спящей сестрой.

Он положил руку ей на плечо, ощущая ровное дыхание, мерную работу легких, и думал, насколько далеко отсюда она находилась сейчас, в своих снах. Где-то в безопасном месте, где не было этого вездесущего запаха смерти. Он погладил ее по щеке.

Ямочки.

Натан напомнил себе, ради чего он оказался здесь. Зачем он вернулся в страну, о которой у него оставались лишь самые жуткие воспоминания. Почему он натянул на себя эту полосатую робу, проник в зловонную яму и, может статься, примет мученическую смерть, если обнаружится, кто он и зачем сюда пробрался.

Теперь он знал: не ради того, чтобы помочь своей новой родине выиграть войну. И даже не ради того, чтобы отомстить немцам, лишившим его родителей.

Нет.

Для того, чтобы избыть давно мучивший его стыд перед теми, кого он оставил. Отдать долг тем, кого он покинул.

Он с любовью смотрел на лицо спящей сестры, понимая, что ему чудесным образом посчастливилось уплатить свой долг.

Он ощутил душевный подъем.