Одиссей Полихроніадесъ

Я молчалъ въ недоумніи. Отецъ Арсеній замтилъ съ своей стороны, что я почти ребенокъ и въ эти дла не вхожу и про благодтеля своего дурно говорить не стану. Но кира Параскева не слушала его и продолжала:

— Нтъ! Ты скажи мн, разв онъ хорошій человкъ? Разв человкъ такой благородный не долженъ быть въ своемъ слов твердъ… Ты знаешь ли, что онъ сказалъ моему сыну? Ты знаешь ли…

И она дрожа приподнималась немного съ дивана, приближаясь въ увлеченіи рчей своихъ ко мн:

— Ты не знаешь? Ты не знаешь?..

— Почему ему знать, онъ ученикъ и дитя еще, — опять защищалъ меня отецъ Арсеній. — Пусть онъ лучше идетъ домой. Онъ ничего не знаетъ… А ты, госпожа моя, успокойся. Если можно, онъ напишетъ отцу своему все, что слышалъ, и пусть отецъ ршаетъ, какъ быть длу…

— Нтъ! Нть! Стой, стой, — сказала она, — слушай. Если ты не знаешь, что Благовъ сказалъ моему сыну, я скажу теб. Онъ сказалъ ему: «Врьте мн, бей-эффенди мой, что душевно я нисколько не расположенъ помогать противу васъ всмъ этимъ купцамъ. Вы турецкій бей, я самъ бей московскій. И я очень хорошо понимаю, какъ вамъ тяжело съ ними бороться, какъ они съ васъ проценты берутъ, и все, и все!.. А буду длать только, что надо по закону и черезъ великую нужду!..» Слышалъ ты это? Слышалъ это? Нтъ, ты скажи мн, сынъ мой, слышалъ ты эти слова сладкія?

Я сказалъ:

— Теперь отъ васъ слышу, кира моя…

Отецъ Арсеній улыбнулся. Кира-Параскева оскорбилась и, утихнувъ на минуту, вздохнула и сказала:

— Не вришь мн? Какъ хочешь; это твое дло. А я теб говорю, что это не благородно. Такія слова говорить, и двухъ недль не прошло, какъ и онъ, и Киркориди напали на сына моего и требуютъ продажи имнія его съ публичнаго торга для уплаты Исаакидесу. Исаакидесу, вору, мошеннику, подлецу этому. Шерифъ мой никому не вредилъ, никому, никогда. Пусть онъ турокъ! Пустъ! Это для его души гибель, а людямъ что?

Голосъ ея прервался, и она начала рыдать. Я не зналъ, что мн длать. Отецъ Арсеній съ участіемъ смотрлъ на нее и твердилъ:

— Успокойся! Успокойся!.. Вотъ онъ напишетъ отцу. Ты напиши, Одиссей, отцу, нельзя ли подождать до его возвращенія… Успокойся, кира моя, умолкни… Смотри, чтобы здоровье твое хуже не повредилось отъ огорченія… Отецъ его скоро вернется; онъ человкъ хорошій…

Но кира Параскева вдругъ отерла слезы, встала съ мста и съ энергическимъ движеніемъ, простирая руки, начала проклинать Исаакидеса.

— Этого вора! Этого подлеца!.. Анаемскій часъ его рожденья… О! чтобы душа его никогда не спаслась… О! если бъ я могла привязать его къ хвосту лошадиному и разорвать его на четыре куска, и кинуть ихъ во вс четыре стороны. Эти куски анаемскіе проклятаго его тла…

Напрасно отецъ Арсеній старался прервать ее, напрасно онъ возвышалъ голосъ, раздраженная мать была неудержима и, не обращая никакого вниманія на священника, она подошла ко мн и, слегка трогая меня блдною, нжною рукой своей на груди за одежду, говорила опять уже кротко:

— Слушай, слушай, Одиссей, слушай меня, старуху. Я христіанка такая же, какъ ты, какъ отецъ твой, какъ мать твоя… Дай Богъ ей много жить и здравствовать бдной… Слушай. Мать твою ты любишь? Ты долженъ ее любить. Мать твоя жалетъ тебя? А я, разв я не должна жалть сына моего оттого, что онъ турокъ? Что длать мн? Это правда, онъ турокъ… А ты знаешь, какой онъ турокъ? Знаешь ли ты, что онъ позволилъ людямъ повсить колоколъ на церкви въ чифтлик своемъ? Да! И виситъ теперь колоколъ ужъ годъ… «данга-данга!» звонитъ въ праздники! Тамъ онъ хозяинъ; ни паша, никто не заставлялъ его и никто не мшалъ. А сказалъ онъ деревенскимъ людямъ: «За это дорогу поправьте, по гор здить нельзя ни вамъ, ни мн, ни чужимъ людямъ». И поправили люди дорогу, и онъ самъ, снявши пальто, впереди всхъ работалъ… Понялъ ты теперь? И еще одно слово я теб скажу, а потомъ иди себ. Я скажу теб, что деревенскіе христіане хотли у входа на задней стн въ церкви его портретъ написать, какъ пишутъ портреты благодтелей. Но сынъ мой сказалъ: «Нтъ, не надо. Это и по вашей вр не совсмъ выйдетъ хорошо, и по моей неприлично!» Теперь иди, иди, иди, пиши отцу… что хочешь. Я теб сказала… О! Боже! Боже мой.

И она, утомившись, сла на диванъ, утирая платкомъ глаза. Я не зналъ, уйти ли мн или нтъ, и смотрлъ на священника вопросительно.

Отецъ Арсеній понялъ мой взглядъ и сказалъ мн: «иди». Я, поклонившись, вышелъ въ сни, а онъ тотчасъ же за мной и сказалъ мн тихо:

— Это правда. Шерифъ-бей, хоть и турокъ, но человкъ хорошій; онъ лучшій изъ всхъ турокъ здсь въ город. Они разоряются, и какъ бы не пришлось ему и тотъ домъ, въ которомъ Благовъ живетъ, продавать. Онъ пьетъ и денегъ не считаетъ. Отцу напиши, что вотъ мать Шерифъ-бея прізжала просить меня, Арсенія, чтобъ Исаакидеса и отца твоего митрополитъ отлучилъ отъ церкви. Но это, конечно, не годится. А ты все-таки напиши, что слышалъ… Какъ онъ прикажетъ…

Я возразилъ на это:

— Старче, напишите лучше вы сами моему отцу; а я пошлю вмст съ моимъ письмомъ.