Одиссей Полихроніадесъ

Я сказалъ этому варвару, что я сынъ русскаго драгомана, и надялся этимъ смягчить его; однако напрасно; онъ молча отвернулся, почти презрительно взглянувъ еще разъ на меня.

Когда я, отвтивъ на его видимую грубость тайнымъ презрніемъ, вошелъ въ прихожую, то услыхалъ довольно громкій, но пріятный женскій голосъ изъ пріемной отца Арсенія, и парамана, выскочивъ изъ кухни, поспшно сообщила мн, что тамъ сама мать Шерифъ-бея.

Отецъ Арсеній тотчасъ же вышелъ ко мн. Онъ былъ немного взволнованъ и, давъ мн поцловать десницу свою, по обычаю спросилъ все-таки сначала, здоровъ ли я, здоровъ ли консулъ и т. д.; однако по безпокойному выраженію лица его я видлъ, что онъ сейчасъ спроситъ у меня что-нибудь боле важное.

И точно, онъ началъ такъ:

— Что мы теперь будемъ длать съ этою женщиной? Она сокрушается о сын своемъ. У нихъ и безъ того въ дом только что случилось большое несчастье. Жена молодая убжала отъ него къ отцу своему. А почему она убжала, этого я не могу теб сказать. А тутъ вотъ въ тиджарет вчера началъ Благовъ дло отца твоего… Пріхала, проситъ и плачетъ, чтобы я уговорилъ митрополита нашего отлучить отъ церкви Исаакидеса и отца твоего, обоихъ, за лжесвидтельство и обманъ… Безумныя вещи!.. Что будешь длать съ ней… мать! женщина… Что ты скажешь?

— Что мн сказать, старче? — отвчалъ я. — Разв я могу судить о такихъ великихъ длахъ…

— Не суди… Не суди… Я теб говорю, чтобы ты зналъ только. Надо отцу скоре написать. Она проситъ также, чтобы я къ Благову сходилъ, попросилъ бы его дло это пріостановить… Не могу я и этого сдлать… А ты скажи мн, не знаешь ли, какъ отецъ твой въ эту тяжбу запутался?

Я и ему сказалъ то же, что Благову, т.-е. то, что зналъ.

— Больше ничего нтъ? — спросилъ священникъ пытливо. — Пусть будетъ такъ. А можетъ быть и еще что-нибудь знаешь. Такъ ты мн скажи. Мн ты можешь сказать.

Я прибавилъ, что самъ только на-дняхъ узналъ наврное, что тяжба въ торговомъ суд будетъ вестись отъ имени отца моего, а не отъ имени Исаакидеса.

Отецъ Арсеній подумалъ, подумалъ, ушелъ опять въ пріемную, и немного погодя я услыхалъ голосъ ханумисы: «Ничего! Ничего! Пусть войдетъ онъ самъ…» и вслдъ за этимъ отецъ Арсеній отворилъ снова дверь и кликнулъ меня.

Мать Шерифъ-бея сидла на диван безъ покрывала на лиц. Какъ христіанка, принадлежащая къ турецкой семь и турецкому обществу, она соблюдала вс турецкіе обычаи только на улиц и при многолюдств; при свиданіяхъ же запросто въ домахъ, даже и съ мужчинами, она лица не считала нужнымъ покрывать.

Она взглянула на меня такъ печально и поздоровалась со мной такъ привтливо, что я, какъ прикованный стыдомъ и почтеніемъ, остановился у порога.

— Подойди сюда, подойди ближе, дитя мое, — сказала она мн. — Здоровъ ли ты?

Я отвтилъ, что здоровъ и благодарю «госпожу мою», и приблизился къ ней робко, но съ глубокимъ, внезапно проникшимъ сердце мое сыновнимъ чувствомъ.

Я никогда не видалъ въ жизни (и еще такъ близко и такъ просто) важной турецкой дамы… И эта турецкая дама, одтая по-турецки въ очень широкія пышныя шальвары изъ темно-синяго ситца съ красными мелкими букетами, и въ бличьей шубк, крытой золотистымъ атласомъ, была такая же христіанка, какъ моя родная мать.

Кирія Параскева (такъ звали ее) была не совсмъ здорова, и голова ея немного качалась.

Меня растрогали и худоба ея красиваго пятидесятилтняго лица, и печальные взоры ея очей, и ласковый голосъ, которымъ она сказала мн этотъ простой, обыкновенный привтъ: «Здоровъ ли ты, дитя мое?» И то, наконецъ, что она была нсколько смугла и черноока, подобно моей матери.

Эта тнь далекаго сходства поразила меня въ самое сердце до того глубоко и неожиданно, что я почувствовалъ даже — не странно ли? — я почувствовалъ, что у меня ноги внезапно отъ жалости слабютъ, какъ бываетъ отъ страха… Мы вс трое помолчали немного. Ханумиса и священникъ сидли; я стоялъ. Она смотрла на меня внимательно и пристально; я на нее почтительно и снизу, стараясь немного потуплять очи; отецъ Арсеній, ожидая отъ нея чего-то, глядлъ на нее.

Наконецъ кирія Параскева предложила мн ссть.

— Нтъ, я постою, — сказалъ я и продолжалъ стоять.

Тогда она сдлала мн нсколько вопросовъ одинъ за другимъ:

— Здоровъ ли твой отецъ? Здорова ли мать твоя? Имешь ли ты отъ нея письма? Ты въ русскомъ консульств живешь? Хорошо теб у консула жить? Деньги получаешь?

Я на вс эти вопросы отвчалъ утвердительно.

— Какое же ты дло у консула длаешь, что онъ теб деньги платитъ?

Я сказалъ: — Пишу, переписываю.

— Онъ очень грамотенъ, — похвалилъ меня отецъ Арсеній.

Кира Параскева все продолжала вглядываться въ меня, какъ будто сбиралась съ силами сказать мн что-то важное или тяжелое; и потомъ вдругъ лицо ея покраснло, глаза заблистали, голова затряслась сильне, и, все еще сдерживаясь, она начала такъ:

— Хорошо, значитъ, теб жить у москвича этого? А разв онъ добрый человкъ? Онъ человкъ жесткій, злой… Не жесткій ли и не злой ли онъ человкъ? За что онъ преслдуетъ моего сына? Мой сынъ никому вреда не сдлалъ. Если Шерифъ дуренъ, для себя дуренъ… А изъ людей онъ никого никогда не обидлъ.