Одиссей Полихроніадесъ

Я понялъ изъ этого, что Коэвино взбшенъ на Благова… ничего не достигъ. Врно Благовъ сказалъ съ возмутительною холодностью: «Очень жаль, очень жаль, что я въ этомъ ничего не могу. Теченіе тяжбы должно свершиться. Д’эмборо105! д’эмбого!» Тмъ самымъ ужаснымъ тономъ, которымъ онъ мн говорилъ: «здгаствуй, Одиссей!», «пгощай, Одиссей!» — или съ тою адскою радостью, съ которою онъ иногда раздиралъ на части то Бакева, то Бостанджи-Оглу…

Потомъ вдругъ что-то измнилось; пріхалъ къ вечеру въ тотъ же день нарочный изъ Превезы отъ тамошняго вицеконсула и привезъ отъ него пакетъ донесеній и письмо отъ Исаакидеса. Г. Благовъ за обдомъ106 прочелъ все это, обрадовался и даже намъ сказалъ: «Есть надежда повсить скоро колоколъ».

Бостанджи-Оглу поспшилъ принять живое участіе въ радости начальника и, скорчившись весь, спросилъ довольно глупо: «Изъ Превезы пишутъ?»

Но Благовъ, не удостоивъ его отвтомъ и не докончивъ даже обда, ушелъ къ Коэвино и тамъ видлся еще разъ съ Шерифъ-беемъ, за которымъ нарочно ходила Гайдуша.

До совершенной ясности для меня еще было, однако, все-таки далеко въ это время; я началъ только понимать, что вс три дла: дло колокола въ Арт, дло отцовскаго векселя и дло страшнаго убійства въ Чамурь, какъ-то связаны между собой въ ум ли Благова, или силой самихъ обстоятельствъ.

Я ждалъ съ нетерпніемъ, когда же начнетъ Благовъ тяжбу въ тиджарет

, и мн казалось, что изъ-за того одного, что Шерифъ-бей человкъ хорошій, нельзя же намъ съ отцомъ вкъ свой не расширять круга нашей дятельности…

Одно только воспоминаніе нсколько путало и смущало меня. Я припоминалъ, что отецъ мой передъ самымъ отъздомъ своимъ, именно посл того, какъ онъ вступилъ въ неизвстное мн соглашеніе съ Исаакидесомъ, былъ какъ-то печаленъ и разстроенъ, все вздыхалъ и слишкомъ часто повторялъ: «Увы! вс мы люди!» Значитъ онъ находилъ себя въ чемъ-то не совсмъ правымъ. Отецъ мой былъ человкъ совстливый и честный настолько, насколько позволяетъ быть честнымъ коммерческая жизнь.

Это такъ, конечно, но я сообразилъ однако и то, что если и есть отчасти подлогъ въ документахъ Исаакидеса, то вдь не во всхъ же, а именно — отчасти; и не можетъ же Шерифъ отрицать большую часть своего долга…

Значитъ — не все нечисто…

Для проврки мыслей моихъ я пробовалъ говорить объ этомъ кое-съ-кмъ; напримръ съ Кольйо и съ кавассомъ Ставри. Кольйо пожималъ только плечами и отвчалъ: «Почемъ я знаю!» Но почтенный Ставри, который самъ жилъ процентами съ небольшого капитала (нажитаго имъ еще прежде, вроятно разбоемъ), очень ободрилъ меня, сказавъ:

— Конечно такъ! Пусть турки, если у нихъ есть мозгъ, различаютъ хорошія расписки отъ худыхъ. Разв это твое дло? Пусть греческій консулъ наказываетъ Исаакидеса за мошенничество, какъ нужно и какъ въ Эллад наказывать за это полагается. А что же тутъ худого, если твой отецъ возьметъ съ Исаакидеса то, что прилично? Это ты хорошо самъ понимаешь.

Эта рчь Ставри очень меня развеселила. Прошла еще недля; я написалъ второе письмо отцу и просилъ еще разъ настойчиво его наставленій: «что мн отвчать, когда у меня будутъ спрашивать что-нибудь, и не нужно ли и мн дйствовать какъ-нибудь съ моей стороны?» Справлялся я разъ и у Бостанджи-Оглу, не начато ли опять дло въ тиджарет, но онъ отвтилъ грубо: «Не начнетъ никогда Благовъ этого грязнаго дла». Онъ желалъ, разумется, оскорбить этимъ моего отца и повторялъ съ гримасой: «Такое грязное! Такое грязное дло!..», такъ что я уже не сталъ больше обращаться къ нему, а спрашивалъ все у кавассовъ. Они говорили раза три: «нтъ»; а на четвертый сказали: «сегодня начали!»

Я вздрогнулъ внутренно и ждалъ, что будетъ.

Мечты внезапнаго обогащенія продолжали услаждать меня, и я предавался имъ теперь тмъ охотне и тмъ безстыдне, что самъ не могъ, казалось мн, несмотря на вс просьбы и совты Исаакидеса, ничего сдлать для ускоренія благопріятнаго для насъ исхода.

Заговорить самому съ Благовымъ, подойти къ нему униженно и сказать ему такъ, какъ говорили ему у насъ многіе другіе: «Прошу васъ, сіятельнйшій мой г. консулъ, нельзя ли».

Нтъ! Это ужасно!.. Этого я не могъ! Одна мысль о томъ, какъ онъ съ удивленіемъ спроситъ: «Что? что?» или какъ все лицо его иронически просвтлетъ, когда я начну говорить… Эта одна мысль наводила краску стыда на щеки мои и полагала дверь огражденія на уста мои.

А мечтать, предоставляя все року и фортун — я могъ, и мечталъ. Но и то не очень долго. На слдующій же день посл того, какъ въ торговомъ суд возобновилась тяжба эта, парамана отца Арсенія пришла ко мн и сказала, что старый священникъ очень проситъ меня зайти къ нему поскорй, какъ только я буду свободенъ.

Я тотчасъ же пошелъ къ нему. У дверей церковнаго двора я увидлъ новую внскую карету Шерифъ-бея.

Въ карет не было никого. Я обратился къ кучеру турку съ вопросомъ: «Кто это пріхалъ къ священнику?», но кучеръ, окинувъ меня сердитымъ взглядомъ, спросилъ: «А ты самъ кто такой?»