Одиссей Полихроніадесъ

И мн, слушая его, пришлось вспомнить, какъ это говорятъ про турокъ вс наши старики, и отецъ мой, и старикъ Стиловъ, и Константинъ работникъ нашъ, и отецъ Арсеній: «Хорошій человкъ, а все-таки турокъ. Не въ томъ непремнно смысл, что всякій турокъ злодй или негодяй, а только турокъ, и больше ничего, т.-е. что у самаго хорошаго изъ турокъ всегда есть противъ христіанъ и противъ покровительницы ихъ Россіи, если не острый ножъ въ сапог, то хоть камень скрытый въ складкахъ одежды… Они намъ не врятъ и никогда не поврятъ, точно такъ же какъ мы имъ не вримъ и никогда не повримъ вполн…

Однако все-таки Шерифъ-бей былъ пріятенъ и сталъ мн еще пріятне подъ конецъ этой занимательной бесды на открытой галлере съ веселымъ видомъ на городъ и дальнюю крпость.

Какъ примръ способности янинскихъ жителей къ художественной и мануфактурной дятельности, онъ вынулъ ту серебряную табачницу филигранной работы, о которой я упомянулъ, и началъ ее расхваливать, любуясь, какъ сквозилъ фіолетовый шелкъ ея подбоя сквозь нжные узоры блой проволоки.

— Восхитительно! — сказалъ и я.

— Нравится? — возьмите себ, — сказалъ бей.

Я, лицемрно поколебавшись, принялъ это какъ даръ его дружбы съ невыразимымъ внутреннимъ восторгомъ… Это была первая въ моей жизни серебряная, собственно мн, а не родителямъ принадлежащая вещь…

Потомъ мы простились, и я ушелъ тогда, довольный и моимъ умньемъ говорить, и видомъ съ открытой галлереи, и забавною басней, а больше всего восхитительною табачницей…

— Благородный человкъ! Прекрасный человкъ! Какъ жаль, что онъ не хочетъ или не можетъ креститься и стать членомъ душеспасительной нашей христіанской общины!.. Благородный молодой человкъ!.. Видно сейчасъ человка стараго очага и высокаго рода… Хорошей души человкъ!.. Прекрасная табакерка!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Неужели теб, другъ мой, непонятно теперь, что шумъ той мельницы не могъ заглушить вполн въ сердц моемъ жалобныхъ вздоховъ добраго бея, разореннаго въ конецъ, при моемъ предполагаемомъ (я говорю — предполагаемомъ, и только, — понимаешь?) участіи…

Что жъ это такое, наконецъ: доброта моя или мое малодушіе и неопытность?

И можно ли богатть при подобныхъ чувствахъ? И еще: какъ бы это безъ грха сохранившись хоть день на свт этомъ пожить намъ бднымъ, хоть немножко въ усладу душъ и тлесъ нашихъ страстныхъ, о друже мой? Скажи ты мн, — а я не зналъ тогда, не узналъ поздне и донын, клянусь теб, не знаю наврное, какъ?..

VI.

Шерифъ-бей и вс родные его испугались, когда узнали, что Благовъ вдругъ взялъ Исаакидеса драгоманомъ. Они, какъ ты помнишь, ничуть не боялись Исаакидеса, пока онъ могъ вести тяжбу съ ними только какъ простой греческій подданный. Хотя эллинскій консулъ Киркориди былъ несравненно опытне Благова въ коммерческихъ и тяжебныхъ длахъ Востока (ибо Благовъ умлъ только съ необыкновеннымъ достоинствомъ притворяться, что онъ все знаетъ), но разница въ политическомъ вс семидесятимилліонной Россіи и свободной Эллады, которая по матеріальнымъ силамъ своимъ меньше многихъ отдльныхъ областей Русской Имперіи, такова, что консулъ русскій, хотя бы и вовсе незнакомый ни съ юриспруденціей вообще, ни съ тайными и нердко очень простыми пружинами турецкихъ длъ, могъ и въ судахъ вліять несравненно больше, чмъ самый искусный, самый ловкій и знающій эллинъ.

Поэтому-то Исаакидесъ и сталъ въ глазахъ своихъ противниковъ совсмъ другимъ человкомъ, когда онъ явился передъ ними внезапно во всеоружіи русской протекціи.

Абдурраимъ-эффенди самъ поспшилъ немедленно къ Коэвино; Коэвино пошелъ къ Благову и что-то громко кричалъ у него. Шерифъ-бей, который и въ первые дни по возвращеніи Благова сдлалъ ему визитъ, пришелъ тотчасъ же еще разъ, прежде чмъ Благовъ усплъ заплатить ему этотъ визитъ, и просидлъ часа два съ нимъ наедин.

Немного погодя бей пришелъ и еще разъ въ консульство вмст съ Коэвино.

Меня тогда не было дома, но я спросилъ у Кольйо, не замтилъ ли онъ чего-нибудь особеннаго? Не слыхалъ ли онъ хотя бы отрывками, о чемъ они говорили въ то время, когда онъ подавалъ варенье и кофе? Не произносили ли имя отца моего или Исаакидеса? Кольйо сказалъ, что, когда онъ вносилъ прохладительное и кофе, то Шерифъ-бей разсказывалъ консулу о томъ, какъ одинъ его знакомый турокъ былъ въ Россіи въ плну, и, приставивши оба указательные пальца ко лбу мычалъ, а потомъ пальцемъ водилъ по горлу. Это значило: турокъ не зналъ по-русски и ходилъ по базару покупать себ самъ говядину. Вс смялись. А больше ничего онъ не слыхалъ; потомъ замтилъ, что и Шерифъ-бей и Коэвино ушли очень недовольные; Шерифъ-бей былъ прегрустный и что-то шепталъ доктору, уходя; а Коэвино все молчалъ, ни на чьи поклоны внизу не отвтилъ, собаку повара на дорог тростью ударилъ, и брови у него «вотъ такъ прыгали». (Кольйо сдлалъ изъ рукъ себ какъ зонтики надъ глазами, и руки эти у него очень выразительно вздрагивали, а лицо стало жестоко и ршительно.)