Огюст Ренуар

Более важным, на мой взгляд, чем теории, в судьбе Ренуара был переход к семейной жизни. Этот непоседа, неспособный оставаться на месте, вскакивающий в поезд со смутной надеждой полюбоваться рассеянным светом на Гернсее или заблудиться в розовых отсветах Блиды, утратил, с тех пор как покинул улицу Гравийе, представление о домашнем очаге. Теперь он вдруг оказался в одной квартире с женой; ел в установленное время, ложился в тщательно постеленную кровать, не носил рваных носков. Ко всем этим преимуществам должен был скоро прибавиться ребенок Появление моего брата Пьера было великим переворотом в жизни Ренуара. Теории «Новых Афин» меркли перед ямочкой в сгибе ножки новорожденного. Неистово рисуя своего сына, Ренуар, оставаясь верным себе, стремился передать бархатистость едва сформированной плоти и при этом заново создавал свой внутренний мир.

Немного подымив сигаретой, Ренуар искал положение поудобнее для своей больной поясницы, затем, кое-как устроившись, впадал в задумчивость, которую я не смел нарушить. Вдруг без перехода, он объявлял: «Дюран-Рюэль был миссионером. Наше великое счастье, что его религией была живопись». Опасаясь условной категоричности такого заявления, он тотчас поправлялся: «Ему тоже случалось колебаться. Всякий раз, когда я пробовал новое, он жалел о прежней, более надежной манере, уже одобренной ценителями. Поставь себя на его место. В 85-м году он едва не вылетел в трубу — а вместе с ним и мы». Ренуар считал единственным недостатком Дюран-Рюэля его желание быть монополистом. «Ему хотелось прибрать к рукам всю современную живопись. Таковы все кроткие люди». О Поле Дюран-Рюэле он говорил еще так: «Этот степенный буржуа, примерный супруг и семьянин, ревностный монархист, набожный католик, был игроком. Только играл он с хорошей целью. Его имя не забудут! Жаль, что нет таких политиков, как он. Из него вышел бы превосходный президент республики. А почему бы и не король Франции? Хотя, при его строгости нравов, двор был бы прескучным». Он сравнивал его с Клемансо, которого считал «выдающимся человеком, но не перешагнувшим рамки политики. Клемансо верил в слова».

Эпохи расцвета искусства порождают не только великих художников, но и великих ценителей, а с тех пор как коммерсанты перехитрили правящие классы — и великих торговцев. Конец XIX века во Франции, который можно сравнить с итальянским Возрождением, частично обязан своей поразительной продукцией соседству Сезанна с Шоке, Ренуара с Кайботтом, невероятному провидению Дюран-Рюэля, а также Воллара и семьи Бернхайм. Следует еще напомнить об удивительной подвижности Дюран-Рюэля, уступавшей только ренуаровской. Из-за пустяка он мчался в Лондон, Брюссель, в Германию — всюду, где надеялся пробудить интерес к живописи, которую любил и успеху которой посвятил жизнь и состояние.

Отец часто рассказывал мне о путешествии Дюран-Рюэля в Соединенные Штаты. Выставка их произведений в Нью-Йорке составила важную веху в жизни импрессионистов. «Мы, может быть, обязаны американцам тем, что не умерли с голоду». В 1885 году (мой отец называл 1886-й) состоялись две выставки — одна в галерее Жоржа Пти, в Париже, другая в Нью-Йорке. На обеих экспонировались картины одних и тех же художников. Тут были Мане, Моне, Ренуар, Писсарро, Сислей, Мэри Кэссет^[133]

, Берта Моризо, Сера. Лионелло Вентури указывает, что в Нью-Йорке выставка состоялась в залах American Art Association. Ренуар, наоборот, был уверен, что она проходила на Medison Square Garden, в старом здании, которое действительно находилось на этом сквере. Американская выставка его восхищала. «Люди приходили смотреть на мои картины в промежутке между двумя состязаниями бокса». Еще он говорил: «Мы, французы, либо избранники, либо инертная масса, которая шарахается от малейшего новшества. Американская публика, вероятно, не смышленнее французской, но она не считает нужным насмехаться, если не понимает». Он считал, что идея выставки принадлежала Мэри Кэссет. Он ее любил, но вообще к женщинам, занимающимся живописью, относился настороженно, «…кроме Берты Моризо, самой женственной из всех женщин, способной внушить ревность даже „Мадонне с кроликом“»^[134]. Они как-то писали вместе с Мэри Кэссет в Бретани. «Она носила мольберт по-мужски».

Вечером в гостинице они с Мэри Кэссет толковали за кружкой сидра о смесях красок. Вдруг она ему сказала: «Одно обстоятельство против вас: ваша техника слишком проста. Публика этого не любит». Это замечание ему польстило. Я себе представляю, как он посапывал, тер нос, нервно теребил край пиджака, одновременно лукаво улыбаясь своей собеседнице. «Ничего, — весело ответил он, — сложные теории всегда можно будет придумать позже!»