Огненный крест. Бывшие

И этот вечный мертвец все еще смеет размыкать уста и поучать, указывать, клеймить, судить…

Какая кровь нужна еще, какие муки и какое запустение душ, дабы прозрел народ, дабы догмы зла утратили силу?..

«Чтоб кровь не обрызгала гимнастерку…»

Когда же шаг народа обретет свободу?..

Неужели узда, кнут и ложь есть идеал жизни? За сытость — холопство, униженность?..

Наше время поставило на пробу все учения и все дела прошлого без исключения, как бы авторитетны, заманчивы и убедительны они ни смотрелись до сих пор. В нынешней борьбе за выживание российских народов религиозная философия Толстого принимает совсем не тот смысл, который мы в нее вкладывали в свои ученические годы (и вкладывал я в данной книге, готовя эту главу более десятилетия назад). Анализ с позиций нашей борьбы требует совершенно иных оценок, ибо бездумно-традиционное следование религиозным догмам Толстого ставит наши народы под разгром. Мы уже не на словах, а на деле можем лишиться своего дома.

Все это стало возможным и обрело значение жизни и смерти при возвращении Бога России. Она была отлучена (не вся, разумеется), и все, что было связано с верой, имело для нее как бы отстраненное бытие. Теперь православный Бог как бы заново крестит Россию…

Выражением этого критического отношения к Толстому (отнюдь не нового, но затушеванного, а то и вовсе скрытого из-за утраты большинством народа религиозности, особенно интеллигенции) является литературное наследие К. П. Победоносцева — обер-прокурора Святейшего Синода и наставника двоих последних самодержцев.

«Толстой оставлял за собой монопольное право на истинное толкование учения Христа, по сути дела, отвергал и существующую российскую государственность, и православную церковь, когда называл убийц царя «врагами существующего порядка вещей», будто бы боровшихся за высшее благо всего человечества». В страстном желании обрести веру он был обречен никогда ее не обрести, ибо искал аудиенции у самого Бога, приуготовляя себя к ней личным опрощением, забыв, что путь к Богу лежит через соборность, приобщиться к которой невозможно, минуя врата общего храма.

Победоносцев… прямо написал ему (Толстому. — Ю. В.): «Прочитав письмо Ваше, я увидел, что Ваша вера одна, а моя церковная другая, и что наш Христос — не Ваш Христос. Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления»

[104].

Позже Победоносцев в статье «Церковь» будет писать: «Кто русский человек — душой и обычаем, тот понимает, что значит храм Божий, что значит церковь для русского человека. Мало самому быть благочестивым, чувствовать и уважать потребность религиозного чувства; — мало для того, чтобы уразуметь смысл церкви для русского народа и полюбить эту церковь как свою родную. Надо жить народною жизнью, надо молиться заодно с народом, в церковном собрании, чувствовать одно с народом биение сердца, проникнутого единым торжеством, единым словом и пением. Оттого многие, знающие церковь только по домашним храмам, где собирается избранная и наряженная публика, не имеют истинного понимания своей церкви и настоящего вкуса церковного и смотрят иногда равнодушно или превратно в церковном обычае и служении на то, что для народа особенно дорого и что в его понятии составляет красоту церковную».

Как не вспомнить другого графа Толстого — Алексея Николаевича, советского сверхлауреата-классика. Убежденный эмигрант, он в начале 20-х годов лютейше ненавидит советскую власть.

Иван Алексеевич Бунин вспоминал, как этот Толстой требовал в белых газетах времен Гражданской войны и самых первых лет эмиграции поголовного истребления комиссаров и коммунистов, но сперва для всех — пытки. Так и писал: каленые иголки под ногти… Уж какое тут непротивление!

В примечании к советскому изданию Бунина указано, что Иван Алексеевич написал эти воспоминания в обиде и раздражении. Не исключено, написаны в раздражении, и было отчего, но какое это имеет отношение к высказываниям Алексея Толстого?..

Эмигрантское прозябание, настойчивые зазывы сталинских эмиссаров неузнаваемо меняют этого убежденного ненавистника диктатуры пролетариата и вообще социалистического строя. Толстой порывает с эмиграцией.

Эмиссары обхаживают и Горького[105], Шаляпина, Бунина, Репина, Прокофьева… Не случайная, а продуманная линия Сталина. Им обещают жизнь куда как обеспеченную, с разной движимостью и недвижимостью, ну ничем не хуже старой, как при убиенном в Екатеринбурге царе. Будущий ответственный редактор «Известий ВЦИК», бывший эсер-максималист, а ныне убежденный большевик Иван Михайлович Гронский занимается возвращением Горького — не наезды его домой дброги алмазному владыке, а законное проживание с пропиской на собственной жилплощади или там в имениях и на дачах Подмосковья и Крыма…