Огненный крест. Бывшие

Когда довод за доводом, факт за фактом укладываются в сознании, вдруг начинаешь сознавать: Ленин — это обесчеловечи-вание. И Горбачев — лидер нашего государства, лидер «обновления» — клянется в верности этому учению, этой морали, этому человеку.

Не может насилие во имя господства какого-то учения, класса, группы людей быть справедливым.

Все учение о диктатуре пролетариата стоит на трупных ногах. И к этому учению пытаются приспособить человеческое лицо! Но где, с какой стороны это приспособление вообще возможно?.. Никакое человеческое лицо к этой утопии (точнее — чудовищу) не приспособить и не приделать — это противоестественно!

Народ оказался вовлеченным в кровавое черное дело. Платит за это по счетам истории — без этого нельзя, не бывает.

И тягостную дань этой платы нельзя принимать за оправдание возвращения в прошлое, к былым порядкам на подновленный лад. У этого прошлого — могильные рвы с трупами и разрушенные очаги. И те, кто это сотворил, вновь обещают рай, клянясь обзавестись на такой случай человеческим лицом…

5 августа все того же, 1990 г. сидел я со своими товарищами. Чуть выпивали, чуть жевали что сумели взять с боем в наших магазинах. И вдруг выясняется, что гость напротив меня совсем недавно стоял на расфасовке продуктов для номенклатурных пайков. Он рассказывал об этом заведении. Насыщенность стукачами и официальными сотрудниками КГБ была (и есть) предельная. И все же, когда начиналась расфасовка икры, в цех сразу входило много людей — не повернуться.

— Зачем? — спросил я, позабыв о закуске. — Боялись, что будете воровать?

— Нет, там не вынесешь, — сказал гость. — Там с этим глухо.

— А чего ж они тогда боялись?

— Цель одна: занять всех разговорами. Тогда никто не сможет есть икру…

Ад что в сравнении с этим?

«…В 1942 г., в начале января, я был арестован… Я находился в камере № 72, это маленькая камера в тюрьме, бывшей «Шпалерке» (это в блокадном Ленинграде. — Ю. В.)…

После приговора меня уже отвели в камеру № 5. Это очень большая камера, в которой после суда было человек до ста. Здесь находились осужденные в возрасте от 10 лет(!!) и до 80, всех национальностей — поляки, евреи, эстонцы, финны, русские… Нары из досок были сплошные. На верхнем настиле лежали все те, которые не были людоедами; под настилом, на полу, лежало человек 15–20 людоедов, которые вылезали из-под нар ночью, стаскивали с верхних нар человека и в сыром виде съедали. Мы обращались к надзирателям, чтобы они приняли меры к людоедам, а они отвечали нам: чем больше вас съедят, тем меньше работы. Умирало в этой камере по 10–15 человек в сутки.

В конце марта всех тех, кто мог двигаться и держаться на ногах, собрали и увезли в Кресты (тюрьма в С.-Петербурге. — Ю. В.)…» [121]

Людишки любого советского города очень тесно связаны с мясниками — ну куда без них? От их расположения зависит немало: получишь ли вместо мясо кости или все же мясо (хотя кости ведь обязательно кому-то достанутся). И это в условиях, когда мясо — редкость едва ли не космическая.

В общем, мясники — почетная часть общества. Их знают в лицо, с ними заговаривают, смягчая голос и желая по возможности понравиться.

В один из магазинов, лежащих в зоне моей охоты за продуктами (а это настоящий промысел, добыча, полное напряжение сил, а главное — нервов), продавцов в мясном отделе трое.

Алексею за пятьдесят, советскую власть не переносит, что называется, на дух. О себе глаголет скупо. Доподлинно известно лишь одно: в прошлом — летчик-истребитель, офицер. Теперь изрядно закладывает, отчего всегда красный, как малиновый сироп. Кудрявые и еще густые волосы по цвету приближаются к молодому снегу. Для него нет разницы, Горбачев или Ельцин. Алексей презрительно цедит из-за прилавка: «Все тут кровососы и стукачи». Это его окончательный приговор прошлому и будущему нашего Отечества.

Другой мясник — Дмитрий. Ему около тридцати. В парке его девушку скуки ради обозвал «легавый», скорее всего спьяну. Девушка резко ответила. «Легавый» стукнул ее по шее: он же все-таки законная власть.

Дмитрий возмутился.

— Что ж вы делаете?! Ведь это девушка!

И получил свое, но уже по физиономии.

Дмитрий — под метр девяносто, крепок, поворотлив. В общем, милиционер загремел в кусты.

Дмитрия доставили в отделение, оглушили и долго, со вкусом избивали — это их законная добыча и умягчение намученной дежурствами плоти.

Дмитрий оказался в Бутырке — нашей исторической следственной тюрьме; кажется, полреспублики через нее протиснулось.

Ему предложили стать осведомителем (вся Россия почти «стучит», а «им» все мало). Парень наотрез отказался. Для начала его поместили к «педикам» — имелся там специальный подбор. Дмитрий, что называется, дошел: ни минуты сна. Забудешься — изнасилуют. Спал стоя, но выстоял, не взяли, не испакостили.