Огненный поток

Кесри чувствовал любопытные взгляды вслед, улавливал злорадный шепоток. Пусть бы кто-нибудь вякнул хоть слово, он охотно затеял бы драку. Но подобной радости ему не доставят — его боялись, никто не рискнет с ним связываться.

Возле его палатки собачья свора грызлась из-за объедков, которые кто-то вывалил перед входом. Не сбавляя шага, Кесри прошел мимо псов — за ним, конечно, наблюдают, и черта с два он даст повод для злобного зубоскальства.

В палатке все было перевернуто вверх дном, а денщик исчез. Похоже, малый не упустил возможность смыться, прихватив кое-что из пожитков командира.

Кесри запалил свечу и, собирая разбросанные вещи, наткнулся на красочную картинку, нарисованную на куске ткани. Портрет девочки, выполненный смелыми мазками. Кесри тотчас узнал произведение Дити, изобразившей свою дочку Кабутри. Сестра подарила ему этот рисунок, когда в его последний отпуск они виделись в Наянпуре.

Кесри присел на койку и, опершись локтями о колени, задумчиво уставился на портрет.

Что же стало с Кабутри? А с Дити?

Россказни о любовнике и бегстве за море не стоят выеденного яйца, но все же кое-что в этой истории правда — скажем, смерть Хукам Сингха. Здоровье бедняги неуклонно ухудшалось, и кончина его не столь уж неожиданна. Можно поверить и в то, что после смерти мужа Дити попыталась вырваться из хватки его семьи.

С ней явно что-то случилось, но вот что? Потому-то, наверное, и молчали родные — видимо, дело настолько щекотливое, что его не раскроешь перед наемным писцом, которому обычно диктуют письма. Всю правду узнаешь, только оказавшись дома, но отпуска еще ждать и ждать.

Кесри повалился на койку и замер, прислушиваясь к привычным лагерным звукам: звону колокола, отбившего время, смеху пьяных солдат, возвращавшихся из борделя, ржанию лошадей в стойлах. Где-то вдали молодой голос пел песню о побывке в родной деревне.

Девятнадцать лет полк был домом и семьей Кесри, но вот теперь стало ясно, что они так и не сроднились. Мечтам его о чине субедара сбыться не суждено. Нирбхай Сингх с родичами этого никогда не допустят: они видели в нем незваного чужака и нашли бы способ ему воспрепятствовать. Противнее всего, что все это никакая не новость, в душе он всегда это знал, но только боялся признать.

От мысли этой нахлынула неприязнь к себе и тем, кого считал товарищами по оружию. Вспомнилось, как он отмахивался от слов Гулаби, предупреждавшей о недоброжелателях. Теперь и ей придется оборвать с ним связь, иначе лишится своей должности в борделе — уж этим субедар озаботится.

Кесри понимал, что ради Гулаби, да и собственного блага ему надо покинуть полк. Изгою нести службу невозможно, такие примеры уже бывали. Во власти субедара сделать так, что он не сможет исполнять свои обязанности: на утреннем построении никто не подчинится его приказам.

Сомнений нет — придется уйти. Но вот куда? С его званием и должностью перевод в другую часть весьма затруднителен, отставка же означает потерю пенсии, до которой осталось всего ничего. Ну и как быть?

Надо ж всем этим событиям подгадать такое время, когда он жутко устал и голова соображает плохо. Вытянувшись на койке, Кесри задремал. Когда он очнулся, рядом сидел Пагла-баба.

— Чего ж ты дрыхнешь, Кесри? Не слыхал, что завтра Ми-саиб отбывает в Калькутту?

Кесри рывком приподнялся:

— Что-что?

— Разве он тебя никуда не звал?

Сразу вспомнилось предложение адъютанта.

— Хочешь сказать, мне надо стать волонтером?

— Ну да, а что еще остается?

Кесри соскочил с койки и выглянул из палатки. Уже минула полночь, но в жилище адъютанта на другой стороне плаца по-прежнему горела лампа.

— Ступай, не медли, — сказал Пагла-баба.

Кесри схватил его за руку:

— Сейчас иду. Слушай, у меня просьба: скажи Гулаби, чтоб ночью пришла, я хочу повидаться напоследок.

— Тхик хай, ладно, передам.

Пагла-баба исчез так же бесшумно, как появился. Расправив плечи, Кесри зашагал к палаткам англичан.

Будь на месте капитана кто другой, он бы не решился беспокоить офицера в такой час. Но у них с Ми были иные отношения, и горевшая лампа в палатке адъютанта как будто говорила, что он кого-то поджидает.

— Разрешите, Ми-саиб?

— Кто там? — Капитан откинул входной клапан и выглянул наружу. — А, это ты, хавильдар. Заходи.

Ми готовился к отъезду: возле койки набитый вещами сундук, на столе кипа бумаг.

— Рано утром отбываю в Калькутту, — коротко известил капитан.

— Я знаю, сэр. Потому и пришел.

— Да? Ну говори.

— Я хочу поехать с вами.

— Вот как?

— Так точно. Решил стать баламтёром.

Капитан широко улыбнулся и протянул руку Кесри:

— Ай да хавильдар! Молодчина! Не знаю, почему ты передумал, но я чертовски этому рад!