Огонь под пеплом

Среди завсегдатаев гостиной князя де Линя появилось новое лицо — граф Луи де Нарбонн, которому Наполеон поручил сопровождать, вернее, предварять свою новую супругу на пути в Париж, чтобы проследить за соблюдением этикета и не отступить ни на йоту от ритуала времен Марии-Антуанетты. Графу было за пятьдесят, его русые волосы поредели, веки набрякли, подбородок отяжелел, однако высокий лоб, тонкий нос с изящно вылепленными ноздрями и чувственный рот в сочетании с королевской осанкой, подчеркнутой генеральским мундиром, убеждали в том, что в молодости он был грозой женских сердец. Говорили, что он поразительно похож на Людовика XV, который был его настоящим отцом, и Нарбонн не опровергал этих слухов, наоборот: он сам рассказывал, что во время войны за австрийское наследство пуля, выпущенная из пистолета, лишила его отца возможности иметь детей. Когда во Франции разразилась революция, граф примкнул к либералам среди аристократов, отказавшихся от привилегий во имя равенства и братства; Людовик XVI назначил его военным министром в обход маркиза де Лафайета, но в этой должности Нарбонн пробыл всего три месяца: роялисты считали его англоманом, революционные клубы сомневались в его приверженности их идеалам. В страшный день десятого августа 1792 года, когда чернь ворвалась в Тюильри, перебив швейцарских гвардейцев, Нарбонн оставался рядом с королем и Марией-Антуанеттой, и даже уехав в Лондон с помощью госпожи де Сталь, супруги шведского посла (которая родила от графа двух сыновей), он просил Конвент, включивший его в список эмигрантов, разрешить ему вернуться, в чём ему, к счастью, было отказано. Когда Англия вступила в войну против Франции, Нарбонн перебрался в Швейцарию, а оттуда в Гамбург. Наполеон вернул его из изгнания, восстановил в чине, помог уплатить долги и привести в порядок дела. Завороженный славой Бонапарта, граф искренне поверил в него. Рассказывая в венских гостиных об императоре французов (которого князь де Линь величал теперь не иначе как Минотавром), Нарбонн не только называл его «гением высшего порядка», но и допускал, что он «весьма умен», в чём с ним никак не могли согласиться местные дамы, которые почитали неоспоримым, что «корсиканский людоед» скоро выживет из ума, так как страдает падучей. Зато графиня Потоцкая наслаждалась обществом графа де Нарбонна, находя его любезным, добрым и милым, и от души смеялась его рассказам о знатных особах, которые в глубине души кипели от возмущения, но не знали, как себя вести при венском дворе, чтобы не попасть впросак, открыто высказав свое неодобрение.

Девятого марта брачный договор, составленный в Париже, был подписан Бертье, Траутмансдорфом и Меттернихом; Мария-Луиза поклялась на Евангелии отказаться от всех своих прав на австрийскую корону. На следующий день членам французского посольства раздавали высшие ордена Австрийской империи: Золотого руна, Марии-Терезии, Святого Стефана и Леопольда. Одиннадцатого марта, в воскресенье (единственный день недели в Великий пост, когда допускалось венчание) в церкви Августинцев совершили брачный обряд. Князь-архиепископ Венский благословил двенадцать колец разного размера, которые Мария-Луиза должна была отвезти во Францию: никто не знал, какое из них подойдет Наполеону. Роль жениха играл эрцгерцог Карл, дядя невесты: Бонапарт пожелал отметить таким образом полководческий талант и личную храбрость главнокомандующего австрийскими войсками, которые столь упорно сопротивлялись ему прошлым летом… В церкви играл орган, на городских стенах палили из пушек. Затем Мария-Луиза председательствовала на банкете, устроенном в ее честь родителями, уже как императрица французов, а во всех венских театрах давали бесплатные представления. Когда спустилась ночь, больше пятидесяти тысяч светильников озарили Хофбург; императорская семья выехала из дворца, чтобы полюбоваться иллюминацией на площадях Святого Михаила и Святого Иосифа, подсветкой Ратуши, французского посольства, особняков Эстергази, Пальфи и других аристократов. Фасад Канцелярии тоже хотели осветить полусотней тысяч фонариков, однако поднявшийся ветер задул почти все. Но и в свете тех, что уцелели, можно было разглядеть два больших коленкоровых полотнища: на одном переплелись имена Наполеона и Луизы, а на другом было написано по-латыни:

Ex union

Pax Opes

Tranquillitas

Populorum[10]

.

Понедельник объявили праздничным днем. Новая императрица французов занималась благотворительностью, разослав своих дежурных камергеров по военным госпиталям. Каждый больной или раненый получил по наполеондору, а те, кому отняли конечности, — по пять.