Октябрь. Память и создание большевистской революции

В некотором смысле весь проект написания истории Октября был втянут в конфликт между правдой и поэзией – конфликт между революционерами по поводу наиболее легитимного и эффективного способа рассказать историю Октябрьской революции. Кинематограф стал лишь наиболее ярким выражением этого конфликта. Многие из тех, кто участвовал в проекте написания истории Октября и большевистской партии, считали, что объективную правду можно найти только на местном уровне, хотя и с недоверием относились к субъективному характеру источников (чаще всего воспоминаний), от которых зависела эта правда. Другие верили, что дух Октября лучше всего передается не через бездушные документы, а через поэзию, на которую он вдохновлял людей. Все бесчисленные изображения и образы Октября в той или иной степени оценивались в этих терминах. Немецкий корреспондент, наблюдавший за демонстрациями в Москве в 1927 году, сравнивал «массовость, организованность, дисциплину [и] порядок» празднования десятой годовщины Октября с «очень революционной, даже интимной магией» предыдущих торжеств отнюдь не в пользу первого [Scheffer 1972: 291]. Неуловимость и загадочность революции, несомненно, вдохновляли многих большевиков и небольшевиков – всех, кто воспринял это раннее представление об Октябре. Стремление запечатлеть эту магию, несомненно, стояло за постоянными попытками найти подходящие сценарии для театра и кино и вдохновить авторов на написание революционной поэзии. Однако со временем лидеры большевиков стали считать эти порывы контрпродуктивными, так как они мешали им создавать целостный образ Октября с однозначным смыслом. Это послужило основанием для замечания Покровского в 1924 году о том, что советскому народу нужна «правда», а не «поэзия» и что написание воспоминаний об Октябре («масса фактических неточностей, которую обязаны оставлять после себя люди, бывшие свидетелями великих событий») и написание истории – это принципиально разные задачи, обусловленные субъективным и объективным переживаниями событий соответственно[776]

.

Многие материалы, подготовленные к десятому юбилею, вызвали недовольство как у сотрудников Истпарта, так и у большевистской партии. Анализируя собранные документы в 1927 году, Невский признал наличие значительных проблем, включая постоянную оппозицию начинаниям Истпарта, фрагментарное освещение некоторых критических моментов в истории революционного движения и трудности создания «какой-либо синтетической работы по истории Октябрьской революции»[777]

. По мнению Эссен, неконтролируемый поток публикаций к юбилеям 1905 года и Октября угрожал связности и прозрачности – двум основным целям написания истории Октября. Цитируя «золотые слова» Ленина о том, что «лучше меньше, да лучше», Эссен предполагала, что меньше книг и больше контроля над ними могут остановить «бумажную стихию»[778]

. Многие рецензенты жаловались на работы, которые, как им казалось, создавали «слишком много рекламы Колчаку»[779]

. Один отзыв выявил «зияющий пробел» там, где было важно присутствие партийной организации, пробел, который делал значительную часть работы «непонятной». «Что это за “робкий голос большевика”?» – спрашивал критик[780].

Как и раньше, провинциальные издания редко приходились по душе лидерам большевиков – но теперь ведущие деятели партии сами начали рассказывать вполне связную историю Октября. Так, Ярославский написал книгу «Партия большевиков в 1917 году» для тех «товарищей, которые не знают, чем была наша партия до революции 1917 года». В его представлении партия родилась не в какую-то конкретную дату или на конкретном съезда, а «когда угнетаемый царским самодержавием и капиталистами бесправный и эксплуатируемый рабочий класс России вступил в решительную борьбу с своими классовыми врагами». Это расплывчатое определение все же делало партию синонимом российского революционного движения. «Большевики во главе с Лениным» сохранили «нашу подпольную большевистскую партию», поддерживая ее даже издалека: в период реакции после 1905 года, во время всплеска политической активности вплоть до Мировой войны и в моменты невзгод войны до 1917 года. И хотя партийная организация в годы войны была в лучшем случае нежизнеспособной, она единственная сохраняла веру в «интересы пролетарской революции». Ярославский признавал огромное и повсеместное недовольство, приведшее к Февральской революции, но считал также, что «большевики усиленно готовили массы к выступлению». В месяцы, предшествовавшие Октябрю, партия твердо и решительно готовилась к рабочей революции. Хотя некоторые товарищи неправильно понимали характер готовящегося свержения, с пути сбились лишь отдельные товарищи – Каменев и Зиновьев [Ярославский 1927: 3, 10, 16, 18, 23].