Октябрь. Память и создание большевистской революции

Проживание таких событий неизбежно обогащалось ассоциациями, которые они сознательно и подсознательно вызывали у человека. Наблюдая за массовым представлением штурма Зимнего дворца в ноябре 1920 года, зритель мог вспомнить более ранние торжества по случаю 300-летия Романовых в 1913 году, грандиозность и помпезность которых представляли собой совершенно иную драму власти. Шум, стрельба, дым и толпы неизбежно производили впечатление на некоторых людей: они чувствовали – здесь празднуется великое событие. «Когда говорят – “Октябрь”, – писал Пиотровский по случаю штурма Зимнего дворца Евреинова, – вспоминаются ветреные осенние ночи, гневные толпы, пожары и трескотня пулеметов»[784]. Участник одной из юбилейных демонстраций в честь Октября вполне мог присутствовать на предыдущем массовом шествии в январе 1905 года, которое закончилось расправой над участниками. Этого человека могла поразить разница в символах этих собраний: религиозная символика шествия к Зимнему дворцу под предводительством отца Гапона контрастировала с имперскими символами царского режима, а те, в свою очередь, контрастировали с политическими символами революционного митинга.

Опыт памяти

В революционной России 1920-х годов многие проживали историю Октября через воспоминания, чаще всего заказанные и оформленные государством. Школьники, которым в ноябре и декабре 1917 года предложили написать сочинения на тему «Что я знаю о русской революции», делились самыми разными впечатлениями: «В дни революцыи была очень весело. И русскую революцию никогда незабуду»; «Те люди, которые шли за Лениным назывались большевиками, а те люди, которые шли за временное правительство, – социалисты»; «Преезжай емигрант Ленин был очень неудовлетворительный и злой человек»[785]

. Невинность или отсутствие политической осведомленности детей не увеличивали подлинность или надежность их впечатлений, хотя инициатор этого мероприятия и утверждал обратное. Как и все остальные, дети формулировали свои впечатления в терминах революционного лексикона того времени, и их сочинения отражали неопределенность новых политических ярлыков и общественные споры о значении действий большевиков в октябре 1917 года. Школьные сочинения были одновременно и подлинным личным опытом, и выражением доминирующей политической культуры того периода.

В этом смысле опыт, пережитый Николаем Подвойским во время Октябрьской революции и выраженный в его неоднократных воспоминаниях о своей роли во взятии Зимнего дворца, не более аутентичен, чем опыт этих детей, и не менее аутентичен, чем переживания «простого» рабочего или солдата. Октябрьская революция как таковая возникла только в процессе ее «рассказывания». Пережить и запомнить ее можно было лишь в рамках этого процесса. По мере того как складывалась история Октября, воспоминания Подвойского приобретали черты этой истории, становились, по словам одного советского исследователя, «более динамичными и картинными», поскольку он пытался «приблизить описание исторических событий к художественному повествованию» [Борозинец 1964: 60][786]. Если проанализировать серию его воспоминаний с 1919 по 1927 год, то можно заметить, что в них не столько меняются конкретные детали, сколько добавляется драматизм и страсть. Так, если в 1919 году его рассказ состоял в основном из голых фактов, то к 1927 году возникло гораздо более художественное и наполненное смыслом

повествование о штурме Зимнего дворца как центральном событии Октябрьской революции и его собственной революционной жизни.

Когда возникло «всеобъемлющее событие» Октябрьской революции, в акте воспоминания проявилась и роль Подвойского в нем. Когда партия большевиков стала главным действующим лицом Октября, Подвойский стал главным действующим лицом партии большевиков. Согласно его мемуарам, он часто руководил инициативами советского режима по празднованию Октября, и в результате возглавил Десятую юбилейную комиссию по подготовке мероприятий. В этой роли он смог поддержать проекты по созданию выдающихся воплощений октябрьских событий на экране, в частности, «Октябрь» Эйзенштейна. В марте 1927 года он был одним из гидов Эйзенштейна и Александрова в их поездке по Ленинграду в поисках мест для съемок [Красовский 1965: 45]. Важность роли, которую он сыграл во время Октябрьской революции, была еще раз подтверждена его появлением в этой ленте, а также тенденцией этого и других фильмов увековечивать и героизировать конкретных людей. Он, как и другие лидеры большевиков буквально видели себя как актеров – в главных ролях истории революции[787]. Этот фильм, пишет фон Гельдерн, перечеркнул ранние воспоминания Подвойского о его участии во взятии Зимнего [von Geldern 1993: 3]. Хотя фильмы Эйзенштейна, безусловно, создавали революционные образы огромной силы и влияния, образы и воспоминания Подвойского об Октябре с их нарастающим драматизмом лучше анализировать как развивающиеся в сложной зависимости друг от друга.