Октябрь. Память и создание большевистской революции

В работах Ярославского и других Ленин стал пророком и вождем Октября, а партия большевиков – его воплощением. Савельев писал, что хотя «внешней формы участия Владимира Ильича в революции» было мало, но Ленин был «в нашей партии великим практиком», и даже цитировал высказывание преданного анафеме Зиновьева о Ленине: «Если Ленин – классический тип пролетарского революционера, то Троцкий – “классический” тип интеллигентского революционера» [Савельев 1927: 4, 5, 34, 60]. В день торжеств в ноябре 1927 года Молотов заметил, что «Ленин не раз называл Октябрьскую революцию – большевистской революцией. Настолько тесно, прочно и неразрывно партия большевиков была связана с революцией»[781].

Эти работы были иного порядка, чем те, что были опубликованы ранее в рамках проекта создания истории Октября. Они не опирались на политику общественности, которая двигала этот проект в его первое десятилетие. Лишь в редких случаях в Советском Союзе вновь появлялись подобные начинания[782]. И они совсем не были похожи на личные воспоминания, которые придали повествованию Октября столько жизненной силы и вызвали столько головной боли у его создателей в самые первые пореволюционные годы. Они представляли собой чертежи прозрачности смысла, и как таковые они имели больше общего со стерильными формулировками 1930-х и последующих годов, чем с работами начала 1920-х. В каком-то смысле они стали предвестниками глубоких институциональных изменений в политической элите, которые сопровождали политику быстрой индустриализации и насильственной коллективизации в конце 1920-х годов и имели столь серьезные последствия для всех сфер политической и культурной жизни Советского Союза.

Заключение

Опыт Октября

…рассказчик предстает человеком, способным дать слушателю совет… Рассказчик черпает то, о чем он рассказывает, из опыта – из своего опыта или из опыта, о котором он узнал от других. И он в свою очередь делает его достоянием опыта тех, кто является слушателем его историй.

Вальтер Беньямин. Рассказчик, 1936

Очевидно, что проект написания истории Октября не до конца удовлетворил чаяния и мечты его создателей. Единого нарратива об Октябрьской революции в первое десятилетие не возникло, по крайней мере в том виде, в каком он был задуман участниками Истпарта или юбилейных комиссий. Освоить искусство повествования, для чего советская власть предоставила широчайшую сцену, оказалось не так просто. Тем не менее в первое десятилетие после 1917 года рассказ об Октябрьской революции стал основным языком, на котором бывшие граждане царской империи формулировали и осознавали себя членами коммунистического государства – государства, которое представило своим гражданам радикально новый политический и языковой ландшафт. Опыт Октябрьской революции как таковой можно было познать только внутри этого ландшафта, определяемого не в географических, а в понятийных терминах. Вне его Октябрь существовал просто как государственный переворот. Поэтому силу Октября как основополагающего события следует оценивать именно в акте повествования.

Масштаб проекта и отсутствие жизнеспособного и последовательного контрнарратива внутри Советского Союза обеспечили людям целый спектр возможностей пережить события октября 1917 года. Как писал в 1921 году американский радикальный журналист Альберт Рис Вильямс, «революция заполнила собою все, о ней свидетельствовали знамена, призывы, демонстрации и митинги» [Вильямс 1960:218]. Эта заключительная глава представляет собой попытку представить подобные встречи с Октябрем: от кажущегося непосредственного опыта до более динамичных взаимодействий. Как мы увидим, глубина и подлинность переживания Октября не зависела от личного присутствия очевидца на арене истории.

Личное присутствие