Ольга. Запретный дневник.

в беззвездных топях Колымы?

А те, что вырвались случайно, —

осуждены еще страшней

на малодушное молчанье,

на недоверие друзей.

И молча, только втайне плача,

зачем-то жили мы опять —

затем, что не могли иначе

ни жить, ни плакать, ни дышать.

И ежедневно, ежечасно,

трудясь, страшилися тюрьмы,

и не было людей бесстрашней

и горделивее, чем мы.

За облик призрачный, любимый,

за обманувшую навек

пески монгольские прошли мы

и падали на финский снег.

Но наши цепи и вериги

она воспеть нам не дала.

И равнодушны наши книги,

и трижды лжива их хвала.

Но если, скрюченный от боли,

вы этот стих найдете вдруг,

как от костра в пустынном поле

обугленный и мертвый круг;

но если жгучего преданья

дойдет до вас холодный дым —

ну что ж, почтите нас молчаньем,

как мы, встречая вас, молчим…

Осень 1940

8

Я так боюсь, что всех, кого люблю,

         утрачу вновь…

Я так теперь лелею и коплю

         людей любовь.

И если кто смеется — не боюсь:

         настанут дни,

когда тревогу вещую мою

         поймут они.

Июль 1939

"На асфальт расплавленный похожа…"

На асфальт расплавленный похожа

память ненасытная моя:

я запоминаю всех прохожих,

каждое движенье бытия…

След колес, железных и зубчатых, —

ржавый след обиды и тоски.

Рядом птичий милый отпечаток —

дочери погибшей башмачки.

Здесь друзья чредою проходили.

Всех запоминала — для чего?

Ведь они меня давно забыли,

больше не увижу никого.

Вот один прошел совсем по краю.

Укоризны след его темней.

Где-то он теперь живет? Не знаю.

Может, только в памяти моей.

В наказание такую память

мне судьба-насмешница дала,

чтоб томило долгими годами

то, что сердцем выжжено дотла.

Лучше б мне беспамятство, чем память,

как асфальт расплавленный, как путь, —

вечный путь под самыми стопами:

не сойти с него, не повернуть…

Октябрь 1939

РОДИНЕ

1

Все, что пошлешь: нежданную беду,

свирепый искус, пламенное счастье —

все вынесу и через всё пройду.

Но не лишай доверья и участья.

Как будто вновь забьют тогда окно

щитом железным, сумрачным

                                                          и ржавым…

Вдруг в этом отчуждении неправом

наступит смерть — вдруг станет

                                                             все равно.

Октябрь 1939

2

Не искушай доверья моего.

Я сквозь темницу пронесла его.

Сквозь жалкое предательство друзей.

Сквозь смерть моих возлюбленных детей.

Ни помыслом, ни делом не солгу.

Не искушай — я больше не могу…

1939

3

Изранила и душу опалила,

лишила сна, почти свела с ума…

Не отнимай хоть песенную силу,

не отнимай — раскаешься сама!

Не отнимай, чтоб горестный и славный

твой путь воспеть.

                                  Чтоб хоть в немой строке

мне говорить с тобой, как равной

                                                                  с равной, —

на вольном и жестоком языке!

Осень 1939

4

Гнала меня и клеветала,

Детей и славу отняла,

А я не разлюбила — знала:

Ты — дикая. Ты — не со зла.

Служу и верю неизменно,

Угрюмей стала и сильней.

…Не знай, как велика надменность

Любви недрогнувшей моей.

<1940>

5

Раскаиваться? Поздно. Да и в чем?

В том, что не научилась лицемерить?

Что, прежде чем любить, и брать, и верить,

не спрашивала, как торгаш, — «почем?»

Ты так сама учила… Как могла

помыслить, что придешь заимодавцем,

что за отказ — продать и распродаться —

отнимешь все и разоришь дотла.

Что ж, продавай по рыночной цене

все то, что было для души бесценно.

Я все равно богаче и сильней и чище —

в нищете своей надменной.

Конец 40-х

6

Я все еще верю, что к жизни вернусь, —

однажды на раннем рассвете проснусь.

На раннем, на легком, в прозрачной росе,

где каплями ветки унизаны все,

и в чаше росянки стоит озерк о,

и в нем отражается бег облаков,

и я, наклоняясь лицом молодым,

смотрю, как на чудо, на каплю воды,

и слезы восторга бегут, и легко,

и виден весь мир далеко-далеко…

Я все еще верю, что раннее утро,

знобя и сверкая, вернется опять

ко мне — обнищавшей,

                                             безрадостно-мудрой,

не смеющей радоваться и рыдать…

1949

7. Обращение к песне

Очнись, как хочешь, но очнись во мне —

в холодной, онемевшей глубине.

Я не мечтаю — вымолить слова.

Но дай мне знак, что ты еще жива.

Я не прошу надолго — хоть на миг.

Хотя б не стих, а только вздох и крик.

Хотя бы шепот только или стон.

Хотя б цепей твоих негромкий звон.

1951

"Поздней ночью, февральской, унылой…"

Галине

Поздней ночью, февральской, унылой,

стала в двери подруга стучать:

«Ольга, сына я схоронила!

Не вздохнуть мне, не закричать.

Расскажи, ничего не скрывая, —

ты детей потеряла сама, —

скоро ль слезы придут, облегчая,

посветлеет ли смертная тьма?»

Я с подругой всю ночь говорила,

я утешила сердце ее…

…Вот и горе мое пригодилось,

безутешное горе мое…

1939

ПЕСНЯ

Знаю, чем меня пленила

жизнь моя, красавица, —

одарила страшной силой,

что самой не справиться.

Не скупилась на нее

ни в любви, ни в бедах я —

сердце щедрое мое

осуждали, бедные.

Где ж им счастье разгадать

ни за что, без жалости

всё, что было, вдруг отдать

до последней малости.

Я себя не берегла,

я друзей не мучила…

Разлетелись сокола…

Что же, может, к лучшему?

Елка, елка, елочка,

вершинка — что иголочка,

после милого осталась

только поговорочка.

Знаю, знаю, чем пленила

жизнь моя, красавица, —

силой, силой, страшной силой.

Ей самой не справиться.

1936,1940

ИРЭНЕ ГУРСКОЙ

Им снится лес — я знаю, знаю!