Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Когда он, по прошествии некоторого времени, сделался франтом, она печально сказала ему однажды: «Бенжамен, вы заняты своим платьем, вы разлюбили меня».

Сент-Бёв. Госпожа де Шарьер

I

«Лучи и тени»

В юности сочиняют любовные стихи, но иные желания владеют поэтом, вступающим в пору зрелости. Между 1836 и 1840 годами Виктора Гюго тревожит мысль, что он не приобрел никакого значения на общественном поприще. Воспевать лесные кущи, солнце и Жюльетту – прекрасное занятие, но им не может удовольствоваться человек, стремящийся стать «вожаком душ».

Будь проклят тот, кто убегает,

Когда кричит, изнемогаетИ бедствует народ!Позор тебе, поэт беспечный,Коль ты, мурлыча стих увечный,Бежишь из городских ворот…[98]

В стихотворных сборниках той поры – «Внутренние голоса» (1837), «Лучи и Тени» (1840) – поэт все чаще задумывается над сокровенной природой вещей. С горных вершин, со скал морских он вопрошает Бога:

Господь, да есть ли прок в творении Твоем?Зачем течет поток, зачем грохочет гром?Зачем Ты крутишь на оси наклоннойСей жуткий шар с его травой зеленой,С нагроможденьем гор, с просторами морей…Зачем его крутить, скажи, Господь, скорей,

И погружать то в бездну ночи мрачной,То в золотистый свет зари прозрачной?..[99]

Но ответа нет. Pensar, dudar – мыслить – значит сомневаться. Сквозь величественные картины природы поэт прозревает Бога, принявшего облик вещественного мира, но сей незримый, безмолвный Бог никогда не является людям, и судьба, схвативши человека за ворот, грозно вопрошает его: «Душа, во что ты веришь?»

Вселенная, ты сфинкс; перед тобойТеряется в догадках ум любой,Страшась прозреть, страшась найти ответ,

Молчит, не говоря ни да ни нет.Давным-давно живем без веры мы —Без факела среди кромешной тьмы,Без слова утешенья на земле,Без кормчего на нашем корабле!..[100]

Но в делах земных не имеет значения, убежден ты или нет в существовании сверхъестественных сил. «Наш век велик и могуч, им правит благородный порыв». Гюго жаждет занять место среди тех людей, кто формирует сознание народов. Шатобриан, служивший Гюго образцом, был пэром Франции, послом, министром иностранных дел. Вот путь великих мира сего, на который он намеревался ступить. Но во времена Луи-Филиппа среди писателей званием пэра мог быть пожалован только член Французской академии. Правда, в те годы, когда были созданы «Кромвель» и «Эрнани», Гюго и его друзья немало поиздевались над академической братией, но он слишком хорошо знал мир литераторов и был уверен, что члены Академии не станут попрекать талантливых писателей прежними обидами. Разве питали бы они к нему столь ярую ненависть, если б не любили его? Начиная с 1834 года Гюго наметил набережную Конти как первую ступень на пути осуществления своих честолюбивых стремлений и с присущим ему железным упорством приступает к осаде крепости. «Гюго возымел намерение попасть в Академию, – язвительно писал Сент-Бёв. – Лишь сей предмет его занимает, он с важностью часами толкует о нем. Прогуливаясь с вами от бульвара Сент-Антуан до площади Мадлен, он, по рассеянности, непрестанно говорит все о том же. Коль скоро единая мысль засядет в голове Гюго, все в нем приходит в движение и сосредоточивается на ней. И вот уж близится тяжелая конница его остроумия, влекутся пушки, обозы и метафоры…»