Они хотят быть как мы

Мне так хочется рассказать ему все, что я узнала от Рейчел о крови на рубашке. Но я вспоминаю, как он отреагировал на мой вопрос во время вступительной ночи, как отшатнулся от статьи в «Газетт». Он не поймет. Он хочет забыть обо всем, оставить в прошлом, как и другие.

– Нет, – шепчу я. – Это из-за всего остального.

Генри вздыхает и поворачивает налево.

– Ты успокоишься и образумишься.

– Ты не слушаешь меня. – Мой голос дрожит, но я должна произнести эти слова. Я знаю, что мне нужно делать дальше, и готова разорвать еще одну нить. – Мы должны расстаться.

– Что? – Какой-то седан резко останавливается перед нами, и Генри вдавливает в пол педаль тормоза. Мы всего в квартале от школы, но я не знаю, продержусь ли рядом с ним еще хоть какое-то время. Хватит ли сил смотреть, как он рассыпается на глазах, и сумею ли я справиться с его яростью. Мне бы со своими чувствами разобраться. – Ты же не всерьез, Джилл.

Я с трудом сглатываю.

– Всерьез. Я больше не хочу быть Игроком. И ты думаешь, что можешь изменить мое решение. Если это так, выходит, ты меня совсем не знаешь. Тогда лучше покончить с этим прямо сейчас.

Генри быстро сворачивает на стоянку для выпускников и одним стремительным движением паркует «Брюса». Он смотрит прямо перед собой, выражение его лица совершенно непроницаемо.

– Генри?

Он оборачивается, глядя на меня своими роскошными глазами, теперь влажными от слез. У него подрагивает верхняя губа. Я уже ненавижу себя за то, что причинила ему такую боль. Но тут его будущее снова вспыхивает передо мной. Работа финансиста, которая ему не в радость. Гардеробная, полная дизайнерских костюмов. Поместье на Восточном побережье. У нас бы никогда ничего не получилось. Если не мой уход из Игроков, то что-то другое развело бы нас в разные стороны.

Я моргаю, а когда открываю глаза, Генри уже сидит, навалившись на руль, и его плечи сотрясаются.

– Джилл, пожалуйста, – произносит он почти шепотом.

Что-то сжимается у меня в груди, но я откидываюсь назад, отстраняясь от него. Почему я не хочу спасать эти отношения? Было бы намного проще пойти по такому пути. Все стало бы проще.

– Прости.

Из горла Генри вырывается булькающий звук, и слышно его затрудненное дыхание.

– Но я люблю тебя. – Он впервые произносит это. Слова, что я мечтала услышать. Слова, обращенные ко мне. Но мои руки липкие, и я борюсь с желанием выскочить из машины. Я ничего не чувствую. И до меня вдруг доходит, что я никогда не хотела услышать эти слова от Генри. Я ждала их от кого-то другого.

– Мне надо идти, – говорю я.

– Подожди. – Генри отрывается от руля и поворачивается ко мне. Глаза у него красные, щеки опухшие.

Но я не могу ждать. Слишком тяжело видеть его таким. Слишком неловко. Слишком гротескно. Я качаю головой и выталкиваю себя из машины, оставляя Генри одного в «Брюсе». Я хлопаю дверцей и ухожу, не оглядываясь. Парковка гудит от болтовни и приглушенной брани. Я заставляю себя делать глубокие вдохи и выдохи, чтобы проглотить крики, которые так и просятся наружу. Я слышу в голове голос Шайлы и те слова, что она повторяла в самые трудные минуты. «Не позволяй им видеть, как тебе больно».

Звенит звонок, и я знаю, что сегодня мне нигде не будет покоя. Не сбавляя шага, глядя под ноги, пылая огнем, я прохожу через парадную дверь и устремляюсь прямиком к кабинету физики, не задерживаясь в раздевалке.

Когда я захожу в класс, мое обычное место рядом с Никки уже занято. Амос Риттер, прыщавый одиннадцатиклассник из бейсбольной команды, устраивается поудобнее на крутящемся лабораторном стуле, вытаскивая из рюкзака две папки и графический калькулятор. Он не Игрок, но достаточно популярен, чтобы его приглашали на вечеринки и одобрительно хлопали по спине, когда он быстрее всех выпивает пиво. Он вроде шута на любой тусовке. Никки знает его только потому, что целовалась с ним после Весеннего бала в прошлом году.

Я пытаюсь встретиться с ней глазами, но темные волосы закрывают ее лицо от моего взгляда. Издалека ее кожа выглядит безупречно. Интересно, тот угорь, из-за которого она так переживала на прошлой неделе, все еще на месте? Я занимаю единственную свободную парту – должно быть, обычно здесь сидит Амос, – открываю тетрадь и стараюсь сосредоточиться, записывая все, что говорит доктор Джарвис, хотя мое усердие совершенно бессмысленно.

На протяжении пятидесяти двух мучительных минут я перебираю в голове все, что думает обо мне Никки – все эти ужасные, жестокие обвинения, в которые она сама верит, – что я лузер, предатель и что со мной нельзя дружить.

Я воображаю, как она кричит на меня, произносит вслух худшее из того, что я о себе думаю, и карандаш так впивается мне в ладонь, что едва не протыкает ее насквозь. То, что Никки не желает даже взглянуть на меня, ранит сильнее, чем если бы она встала и сказала: «Я ненавижу тебя».

Я уже потеряла лучшую подругу. И не смогу пережить еще одну потерю.