Опасное увлечение

— Конечно, это просто замечательно, — продолжала она, — что он все время рядом со мной. Но я начинаю бояться, что я с ним слишком нянчусь. Или что я его порчу. Думаю, ему надо стать сильнее, жестче. Мир так суров и жесток. И как он защитит себя, если я воспитаю его слабым?

Арджент по-прежнему перебирал между пальцами ее локоны, словно мелкий песок.

— Вы его мать, и вы его защищаете. Сейчас этого довольно.

Его слова родили в сердце тепло, и она надеялась, что он его почувствует.

— Как я могу иначе? Вы представляете, но я даже рада, что у него нет отца!

— Почему? — Арджент отвел волосы с ее шеи и убрал их за спину, обнажив горло и плечо. На сей раз она не вздрогнула от страха. Практически не заметила.

— Отец, особенно дворянин, захотел бы воспитать его охотником, или солдатом, или кем-то не менее мужественным. Он не понял бы его артистической натуры. Может быть, даже возненавидел бы его из-за этого.

— Ну, не все мужчины таковы.

Что-то в голосе Арджента не позволило ей поднять на него глаза.

— Думаю, это неважно. Я никогда не узнаю, кто его отец. Я даже не знаю, он ли послал за нами убийц.

— Именно поэтому вы должны были с самого начала рассказать мне правду, — произнес Арджент уже не как упрек, а спокойно. — Поскольку думаю, мне известно, кто отец Якоба, и я практически уверен, он же хочет вашей смерти.

Милли задохнулась. Среди всех драматических откровений это было просто беспрецедентным. Она боялась спросить. Не желала знать. И в то же время незнание оборачивалось самой страшной пыткой.

Едва она открыла рот потребовать все ей рассказать, Арджент спросил:

— У вас есть это письмо от отца Якоба? Оставленное вам на хранение вашей подругой Агнес.

— Есть.

С тошнотворным ощущением страха в животе она запустила руку за корсет, к изнанке каждого она в свое время пришила по карману для двух самых важных в ее жизни документов — бумаги, подтверждающей британское подданство, и письма Агнес, переданного ей много лет назад. Впрочем, ни один низ них давно нигде не требовали, тем не менее хранить их на груди казалось ей надежнее.

За пять лет тонкая бумага истерлась на сгибах, и кое-где буквы было невозможно прочесть. Но стоило Милли совместить две части сломанной сургучной печати, как появился феникс и в ее памяти что-то вспыхнуло.

Развернув его так же, как уже несчетное количество раз до того, она повернулась плечом к Ардженту, чтобы он мог читать вместе с ней.

«Любимая Агнес!

Я слишком долго позволял условностям и общественным предрассудкам нас разлучать. То, что в последние годы, когда мы были вместе, казалось таким страшным, за месяцы, проведенные без тебя, стало мелочью. Я понял, что жизнь летит и у нас она только одна. Неужели я так и закончу свои дни, не увидев подле себя ни тебя, ни моего сына? Ты не ошиблась, любовь моя, я больше всего на свете хочу сделать Якоба моим законным сыном и наследником моих титулов, земель и состояния. Я уже получил все официальные бумаги.

С женой я развожусь, и все свои дела в городе оставляю. С ней я совершенно несчастен, совершенно не могу жить. И даже я рад, что она так и не родила мне ребенка, что извиняет мой уход. Я отвезу тебя в усадьбу в Йоркшире, где мы и поженимся. Ты будешь жить со мной как полноправная хозяйка, жена, и пусть все они катятся к черту.

Она делается все подозрительнее и даже, осмелюсь сказать, безумнее, потому, пока мы остаемся в городе, нам надо соблюдать осторожность. Дорогая, встретимся в кондитерской у церкви Сент-Огастин в половине второго, и я дам тебе билет на поезд и немного денег, чтобы вы с сыном обустроились на новом месте. Будет вернее, если, пока все не сладится, ты никому ничего рассказывать не будешь.

Дорогая моя, это будет начало нашей совместной жизни.

С любовью,

·»