Орбека. Дитя Старого Города

– Значит, за великое дело, – добавил Млот медленней, – за агитацию, за определение сути, за движение, которое бы распространяло в нас пламя, а неприятелю комариными укусами не давало отдыха.

– Ты хорошо сказал: комариными укусами, – рассмеялся Сибиряк, – Но ты слышал когда-нибудь, чтобы комары кого-нибудь съели?

– Не вижу разницы, если бы комаров было много, если бы ими управлял добрый вождь и если бы не были глупы, – рассмеялся Млот. – Впрочем, – добросил он потихоньку, – вы думаете, что мы уверены в триумфе, что мечтаем об обязательной победе? Вовсе нет! Мы знаем, что можем пасть, чувствуем, что падём, может, если бездушная политика Европы не протянет нам руки, но, несмотря на кровавые жертвы и возможное падение, этот протест крови и мученичества необходим. Россия разглашает, что старых детей Речи Посполитой, самой свободной на свете, накормила уже досыта… воздухом своих обещаний. Европа, которой хочется торговать спокойно, радуется, что мы такие покорные, что рыцарский дух в нас погас, одной проблемой меньше на её голову. Ещё лет двадцать и польское имя, дух, будущее, всё заснёт в блаженном сне… Революция может только оживить чувства, кровопролитием пробудить традиции и записать красными буквами на страницах истории новый иск перед судом вечного правосудия.

– Герои! – сказал Сибиряк. – Я видел многих людей таких же горячих, как ты, также полных желания самоотречения, но также я видел много быстро остывших и падающих от дуновения русской угрозы… В нашей природе есть горячка порывов без упорной настойчивости; сперва учитесь, чтобы сделаться несокрушимыми.

– Будьте спокойны, – сказал, выходя из угла, блондинчик, свежий и деликатный как девушка, с длинными, спадающими на плечи волосами, – не один из нас пробовал себя огнём, голодом, болью… Это не метафора… это история… Я видел такие шрамы.

Когда он это говорил, другой подскочил к краснеющему товарищу и силой обнажил его млевую руку, на которой был виден глубокий след недавно зажившего ожога… Блондин устыдился.

– Они мне так досаждали, – сказал он, улыбаясь Сибиряку, – называли девушкой, ребёнком, что я в конце концов должен был показать им, что могу. Я палил руку над огнём несколько минут, пока мясо не изжарилось, и не пискнул… Не хвалюсь, потому что это глупость… есть лучше меня…

У Сибиряка слёзы пустились из глаз, он наклонил голову, вздохнул и не сказал ни слова.

– О! Вооружайтесь, вооружайтесь, – воскликнул он после долгого молчания, – потому что неприятель, с которым будете иметь дело, не имеет ни души, ни сострадания; не с людьми сражаться будете, не с турком, не с татарином, что есть ангелами доброты рядом с ними, но со скотами, бедностью и неволей разъярёнными, оглупевшими, или с испорченным и гнилым плодом той бюрократической цивилизации, которая не знает иного Бога, чем жадность и распутство!

– Наша борьба будет в то же время миссионерством, – воскликнул другой, – она потечёт на неприятеля, мы их обратим.

– Не знаю, – воскликнул старик, – много уже миссионеров пожрали их идолопоклонники и много пожрут их ещё, оскверняя спьяну их могилы.

– Ты желаешь борьбы духа, а не веришь в наш? – спросил кто-то.

– Верю, – воскликнул старик, – но… видите, я… я поседел в трудах! Дай вам Боже вырасти в счастье!

– Мы также желаем поседеть в трудах, чтобы на нашем поколении не тяготела вина бездейственного онемения.

– Но ad rem, ad rem, – отозвалось несколько голосов, – к сути. Что делать?

– Своё! – отпарировал Млот. – Кто может, на деревню к людям, кто хочет, к челяди и ремесленникам, разогревать дух, готовить умы, быть везде и не дать захватить себя нигде; где падёт один, встанут десять на его место, – и дальше! Дальше! И дальше!

Начали тише беседовать между собой; кто-то шепнул о необходимости печати.

– Но это вещь невозможная, – прервал другой, – русские ужасно следят.

– И мы также будем следить!

– Полиция!

– И мы должны иметь нашу полицию!

– Браво! Браво!

– А ты, старый Кассандра, смотри, радуйся, если можешь, и в работе нам не мешай.

– Кого бы ваш достойный пыл не захватил! – шепнул, улыбаясь, Сибиряк.

В эти минуты дверь медленно отворилась и к великому ужасу на пороге появился российский мундир. Была минута паники, но стоящие ближе к двери подали руки прибывшему, который быстро бросил взгляд по комнате. С ним доверчиво стали шептаться, с любопытством окружая его.

В этом мундире тоже скрывался ребёнок Варшавы, но уже смолоду впряжённый в московский плуг, бремя которого выработало в нём новые качества и силы. На этом бледном личике, освещённом полными остроумия глазами, видна была сосредоточенная энергия и хитрость невольника, в глазах горела пылкость притесняемых, желание свободы, воспламенённые до отчаяния, протест людского духа против угнетающей его силы.

Сказав только потихоньку несколько слов, офицер схватил со столика папиросу, зажёг её от свечи, втиснул какой-то свиток в руку Млоту, закрутился и исчез.

– Вы ему верите? – спросил один. – Э! Будьте осторожны… кто его знает!

Млот рассмеялся.