Осень ацтека

— Что ж, теперь мне понятно, что представляет собой энкомьенда, — продолжил я. — По правде сказать, наши правители управляли точно так же — собирали дань, посылали людей на работы. Уж не знаю, требовали ли они, чтобы те, кто находится в их власти, ещё и ублажали их на ложе, но, думаю, при желании вполне могли делать и это. Так что меня не удивляет, почему многие, как ты говоришь, не видят особой разницы между прежними и новыми господами.

— Я говорил о простонародье, — напомнил Почотль. — О тех, кого испанцы называют индейской чернью. О неотёсанных деревенских мужланах, о не владеющем никаким мастерством городском отребье, наконец, о жрецах наших старых богов. Обо всех тех неумехах, которых легко заменить. Но я принадлежу к классу, который называется «светлые индейцы», то есть к просвещённым людям, знающим себе цену. И, клянусь богом войны Уицилопочтли, уж я-то эту разницу понимаю. Как и всякий другой художник, ремесленник, писец и...

— Да-да, — оборвал я своего приятеля, ибо уже столько раз слышал его сетования, что теперь вполне мог воспроизвести их не хуже его самого. — А как насчёт этого города, Почотль? Ведь Мехико, должно быть, представляет самую большую и самую богатую энкомьенду из всех? Кому пожалована она? Может быть, епископу Сумарраге?

— Нет. Хотя порой и создаётся впечатление, что Сумаррага здесь самый главный, однако на самом деле Теночтитлан, — прости, город Мехико, — это энкомьенда Короны. Самого короля. Карлоса. Так что из всего, что производится или продаётся в этом городе, от рабов до сандалий, королю принадлежит не одна пятая часть, а все. Каждый медный мараведи полученной здесь прибыли он присваивает себе. Не говоря уж о том, что этот Карлос полностью прибрал к рукам золото и серебро, с которыми я работал всю свою жизнь, чтобы...

— Да-да, — нетерпеливо повторил я, — ты это уже говорил.

— Кроме того, — продолжил Почотль, — каждому горожанину, чем бы он ни зарабатывал себе на жизнь, могут приказать бросить это занятие и превратиться в землекопа, каменщика, носильщика или плотника на работах по украшению столицы Новой Испании. Обрати внимание, большинство зданий, где размещаются представители Короны, уже завершены. Наверное, поэтому епископу Сумарраге до сих пор ещё не удалось закончить строительство нового кафедрального собора. Правда, я думаю, что сейчас он выжимает из своих работников все соки, ещё пуще, чем зодчие короля.

— Ясно... — задумчиво пробормотал я, — как это видится мне, выступление против испанцев желательно начать с бунта черни. Нужно расшевелить простой народ, пробудить в нём желание свергнуть своих угнетателей, хозяев эстансий и энкомьенд. И тогда мы, люди из высших сословий, возглавим это движение. Котёл должен начать закипать не сверху, а, как это и происходит с котлом, снизу. С самого дна.

— Аййа, Тенамакстли! — Почотль раздражённо схватился за волосы. — Снова ты за своё, опять стучишь в тот же самый барабан из плохо натянутой кожи? Я-то думал, что теперь, когда ты в такой чести у христианских жрецов, ты выбросишь эту вздорную мысль о восстании из головы.

— Возможность сблизиться с испанцами меня действительно радует, — признался я, — ибо это позволяет мне видеть, слышать и узнавать о них гораздо больше. Но от своего замысла я не отказался. Да, пока мой барабан слаб, но со временем я натяну кожу на нём так, что он зазвучит, подобно раскатам грома. Так, что оглушит всех своим призывом восстать против иноземцев!

8

Через некоторое время я уже овладел испанским языком довольно сносно и, хотя всё ещё слишком робел, чтобы говорить на нём за пределами классной комнаты нотариуса Алонсо, мне уже не составляло труда понимать большую часть того, что я слышу. Алонсо, будучи в курсе моих успехов, очевидно, предупредил всех клириков собора, где мы с ним работали, и других испанцев, регулярно являвшихся туда по делам службы, чтобы они в моём присутствии не позволяли себе разговоров, не предназначавшихся для ушей индейца. Я не мог не заметить, что всякий раз, когда двое или более испанцев начинали беседовать в моём присутствии, они в какой-то момент вдруг косились на меня и уходили в другое место. Однако, разгуливая по городу, где меня никто не знал, я мог подслушивать белых без зазрения совести. И однажды на рынке возле лотка с овощами услышал следующую беседу.

— Сказать тебе, кто он есть на самом деле? Да просто ещё один распроклятый поп, лезущий не в своё дело, — заявил один испанец, являвшийся, судя по дорогому платью, влиятельной персоной. — Льёт притворные слёзы, делая вид, будто сочувствует несчастным индейцам, с которыми жестоко обращаются. А на деле хочет установить правила, выгодные ему самому.