ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

Все вокруг было завешено белым. Белым и чистым, вызывающим в памяти картинки с крахмальными простынями и запахом глаженых наволочек. Значит, вчера была суббота, постирочный день, и сейчас мама гладит высохшее за ночь белье. Только вот запах… В нашей квартире соседка Нина, детский врач, иногда приносила его с работы.

Я заворочался, пытаясь угадать, кто возится у низкой тумбочки около двери, и на шум обернулась сестричка в белой повязке. В руках она держала ампулу, которую сразу же уронила, завидев мои шевеления.

— Тетя Катя! Тетя Катя! Больной очнулся!

Девушка убежала и привела тетю Катю. Ею почему-то оказался высокий чернявый мужик лет сорока.

— Лев Борисович, я раствор готовила, как всегда десятипроцентный, — щебетала белая птичка, заглядывая снизу в лицо врачу. — А он ― бац! И на меня смотрит.

Доктор посветил мне в глаз блестящей штуковиной, а потом стал расплываться и исчез, оставив после себя один лишь голос.

— Трижды в день колоть. И капельницу…

Поправлялся я быстро. Вставать, правда, не разрешали, но можно было слушать радио, читать и разговаривать с персоналом. Вскоре пожаловал доктор Лев Борисович, оказавшийся начмедом госпиталя.

— Здравствуйте, больной. Как самочувствие?

— Ничего вроде, только голова гудит.

— Тогда будем знакомиться. Кандидат медицины Грюнберг.

— Командир Красной Армии Саблин.

— Очень замечательно. Жалобы есть?

— Есть. Перестаньте колоть всякую дрянь, у меня от нее скоро зеленые черти будут на голове плясать. И еще я пить хочу все время.

Лев этот так и вцепился, будто снимая взглядом кожу слой за слоем. Надо, пожалуй, говорить осторожней. Доктор-то он доктор, да вот каких наук? Если тех, что копаются в мозгах у «квартирантов Фореля[28]», то не помешает промолчать иной раз.

— Нехорошо как-то, знаете, товарищ доктор. Лучше морфий тыкайте.

— Зачем? У вас зависимость?

— Нет у меня зависимости. Я ведь не первый раз на койке валяюсь и знаю, для чего такие бомбы вкалывают. У меня что, ожог? Или множественные осколочные?

— У вас, дружище, острый сердечный приступ и ничего более.

— Интересно. Никогда на «мотор» не жаловался.

— Ну… х… Когда-нибудь все в первый раз… Вы сами-то, как себя ощущаете? Не потерялись во времени и пространстве?

— Да нормально. Только…

— Только, что?

А палата сия не в пример обычным госпитальным. Там сиделку дозовись еще, а у этих торчит рядом, как дежурный «на тумбочке». Нет, здесь что-то не то, надо запускать «дурня», тем более, что Грюнберг всё время выспрашивает о моих приятелях изподвала.

— Понимаете, в той заварухе темень была кругом и устали все. Я лично уже мало чего соображал ― три дня почти без сна. Тут еще молнии эти… Кругом все бегают, как идиоты, стрельба, суматоха. Взорвал, как приказывали, и сознание вон.

Я сгрузил эту чушь на Грюнберга, а он ничего, слушает. Правда, показался мне в его глазах огонек надежды на что-то. Показался и стал таять. Лев прослушал версию до конца и сказал удручающе весело:

— Ну, вот и славно. Лежите, набирайте здоровья и сил, а если что припомните еще, прошу звать без стеснения.

— Я бы, если честно, и не вспоминал ничего.

Доктор обнадеживающе похлопал мою руку.

— И правильно. Мне самому такое было ― устал так, что рук не видно. Резал прямо на себе, потом хлоп, и уже на топчане в палатке. Оказывается, унесли. Заснул с ланцетом в руках.

Он еще раз утешил:

— А вас мы быстренько подновим. Процедурки, режим, питание. Через неделю хоть в кино, хоть на выставку!

Утром следующего дня санитары вкатили в комнату сверкающий никелем шкаф. Его поставили возле кровати и сонный техник, щелкнув кнопками, безлико доложил кому-то невидимому: «все готово», вытер суконкой приборное стекло и устроился рядом на стульчике налаживать рулоны бумаги. Медсестра, не та, что обычно, а другая, захлопотала возле меня, прикрепляя, где только можно, синие проводки. Она ласково уговаривала то «поднять ножку», то «опустить ручку», то немножко потерпеть, потому что будет «немножко холодно». Весьма походила эта мадам на хозяйку, задумавшую отравить беременную кошку. Наконец молодуха убралась, невзначай зацепив меня грудями по животу.

Я лежал опутанный проводками, будто гусеница в коконе. Что теперь будут делать? Электротерапия, что ли? А если не рассчитают или пойдет что не так? Контора-то явно режимная: не скормили в подземелье крысам, так здесь добьют электричеством ― спишут как непредвиденные потери, и пропал безвестно. Ни письма отправить, ни лица родного увидать. Впрочем, лицо появилось. Хоть и знакомое, но вовсе не родное.

— Здравствуйте, Лев Борисович.

— Здравствуйте-здравствуйте, Саблин. Как самочувствие?

— Порядок! Можно выписывать.

— Рано, дружище, рано. Вот полный курс лечения пройдем…

— Доктор, может, вы клизму лучше пропишете или микстуру какую-нибудь? А то больно уж этот «мойдодыр» на «машину ужасов» смахивает.

— Орловского[29] читали? Похвально. С выдумкой был товарищ. А прибора этого бояться вовсе не нужно. Обычная модель. — Грюнберг похлопал боковину шкафчика, и тот угрожающе загудел. — Погружает пациента в состояние глубокого здорового сна.

— И что, даже больно не будет?