ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

В пыльной украинской степи копали мергель и жгли в огненных печах полуголые хохлы. Строгали дерево чумазые казанские татары. Уральский мастеровой, выдыхая похмельное дымье, катал железо в арматурную сталь. Армяне слали красный туф, туркмены ― ковры, из Омска пригнали несколько вагонов розоватого кедра для спецзаказовской мебели. Сотни людей тысячи часов строили этот дом. Еще больше народу давало на строительство энергию, выращивали хлеб и ткали одежду строителям. Как в углы древних замков дали в жертву шахтера заваленного породой, ЗеКа, убитого рухнувшим деревом, колхозника из-под Воронежа, подорвавшего здоровье на заготовках и не довезенного фельдшером до больницы. Инженер-инспектор, могучий спец, не дал краснооктябрьским погонщикам подсунуть быструю халтурку к 23-й годовщине Революции ― поехал бедолажный строить комбинат за полярным кругом. А здание вышло надежное и красивое.

Потом резали красную ленточку и трясли друг другу ладони под первомайский оркестр. Фотограф слепил магнием улыбающиеся лица, и было всем светло и радостно, будто сама душа надела белый парусиновый костюм. Разместили по кабинетам оборудование, развели в покои пациентов и уже скоро будущее светило науки Грюнберг доказал возможность лечения отдельных случаев шизофрении низкочастотным генератором.

Доказательства были получены как раз в том корпусе, что улыбается сейчас обугленными провалами окон. Грюнберг, ученик самого Корсакова, смущаясь, присел за стол зама психотерапии, а среди ахающих медсестер и протирающих пенсне коллег ползали слухи о близкой докторской. Правда, сам Лев Борисович думал о своей диссертации меньше многих других. Нет, конечно, «доктор медицины Грюнберг» звучит гордо, папа был бы доволен «стагшеньким». Но генератор! Эта чудесная машина! Шесть лет в Ленинградском медицинском, ординатура, бесконечные дни за рабочим столом, лекции Брюханова и Молочкова, переводные статьи… Труд. Адский труд! Но это уж охота пуще неволи.

Работа должна была полностью завершиться согласно расчету к августу. Но вместо докторского свидетельства Грюнберг получил гимнастерку со шпалой военврача и пошел на фронт. Война не любит мечтателей, зато очень быстро их учит. За две недели в полевом госпитале, Лев Борисович узнал больше, чем за три семестра в Альма-матер.

Вернувшись в Город, он застал на месте нового корпуса большую воронку от авиабомбы и груду битых камней. И все. За один миг дело всей жизни было уничтожено. Истории болезней и материалы на диссертацию сгорели, пациенты частью погибли, частью разбежались и сгинули, а неэвакуированный персонал призвали.

Как так? За один миг разрушить то, что строилось многими столь долго! Всего десяток секунд и бомбы из отсека «юнкера», ведомого каким-нибудь Паулем фон дер Хером, отделившись от самолета, достигли земли, и нет больше прекрасного светлого здания и чудесной машины, возвращающей людям то, что порой дороже жизни ― самое себя. А этот фон дер Гад, лет двадцати, доброго ничего не сделавший в жизни, лег на обратный курс, насвистывая «Розамунду». Сволочь!

— Даже не сволочь. Я слов таких не могу подобрать, Андрей, — волновался Грюнберг, допивая воду из графина, стоящего у изголовья моей кровати. — Они прозвали себя высшей расой. Но высший ли это идеал? Пример другим народам? А чему другие могут у них обучиться? Да и многих, наверное, не будет, если они победят.

— Ну, это уж хрен им, товарищ военврач. Еще три месяца ― и начнется зима. Опять в наступление пойдем. Даст бог, очухаемся, и уж когда в Германию придем… По камешку ихние города раскатаем.

— Наверное, вы правы, Андрей. Они опухоль человечества, а опухоль надо вырезать. Все гнусное и мерзкое, чего должен стыдиться человек, они держат как знамя. И как оружие. Стариков, детей убивают, раненых. Знаете… Привезли машину, всю в дырках от пуль. На боку огромный красный крест тоже в дырках. Раненый, молодой совсем, а друг его, глухой от контузии, трясет меня и кричит: «Мы в разведке были, а Федька их гранатой! Положил сразу трех». — А Федор этот ― пацан лет шестнадцати. Коневский была его фамилия… пневматоракс… я свидетельство подписывал… Господи, как я их всех ненавижу…

— Вы были в ополчении?

— Да, вторая дивизия. ― Грюнберг помял «беломорину» и долго смотрел в зарешеченное окно. — У нас там разные люди были. Много. Артисты, фрезеровщики, портные, даже один специалист по хеттским иероглифам. А военных почти не было.

— Военные остались на полях между Каунасом и Нарвой. Не надо так, Лев Борисович.

— Я не обвиняю, упаси бог. Но как же так вышло, что наша самая сильная в мире армия откатилась аж на окраины Питера. Немцы ведь почти в самом городе были.

— Вот именно: почти. Почти вошли, почти соединились с финнами, почти осадой задушили. Только где сейчас эти немцы?

— Известно где. В трех-четырех километрах на юг от Кировского завода окопались.

— Нет. Те немцы сейчас в земле гниют. И до окопавшихся доберемся, будь уверен.

— А когда, Андрей? Второй блокадной зимы люди не перенесут. В том декабре мы по восьми тысяч в день теряли. На чем люди будут держаться?

— Вы держитесь?