ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

— Больно не будет.

Доктор возился с крохотными рычагами, переключал мигающие лампочки и между делом трепался на разные отвлеченные темы. Вспоминал Лев истории из практики, спрашивал, чем лучше драить пуговицы, под секретом рассказал, что на меня будто бы «запала» медсестричка Люся, попросившая забрать ее с дежурств в моей палате, «ибо нет никаких уже сил».

Поддерживая беседу под успокаивающее гудение машины, я боролся с меховыми котами, настойчиво закрывающими глаза.

Грюнберг хохотал и просил не спать, пока не запустит механизм — получится, что машина сна вроде как без надобности и он, Грюнберг, будет опозорен и посрамлен.

Соглашаясь, я устраивался поудобнее и вспоминал по его просьбе что-нибудь бодрящее: бомбежку, отоварившую наш поезд под Ригой, ближний бой, из которого запомнилось только одно: штык воткнулся неожиданно легко, и я перелетел через того немца, выпустив из рук винтовку. Вспоминал и зимние радости блокадного Питера, добрую треть жителей которого можно печатать в жития святых.

Лев изредка наклонялся к машине, на миг умолкая, затем опять трещал или недоверчиво выпытывал про Геньку Сыча.

Чепуха этот ящик-гипнотизер. Еле-еле удалось не заснуть до обещанного доктором сигнала. И проваливаясь под щелканье механических зубчиков, я подумал, что уже не помню, как звали того веселого командира танка с нелепым рисованым якорем на башне. Его машина появилась на берегу, когда из всего упредзаслона осталось живыми человек десять, и до самого Питера не было ни единой нашей части…

Забытье не было сном. Щелкали ключами минуты, проносились, механически постукивая никелем, секунды и кто-то бесчеловечно копался в мозгу, подобно старьевщику: забирая приглянувшееся и брезгливо откидывая ненужное. Иногда звенели серебряные колокольчики. Сразу тысячами. Выбивали какую-то сложную мелодию, и все делалось красным.

Один раз я проснулся. Рядом с электрическим комодом по-прежнему сидел флегматичный оператор, но лицо его теперь било тревогу. Он держал развернутый пергамент бумаги, что-то втолковывая доктору. Опять зазвенело красным, и волны унесли меня прочь из комнаты.

Я пришел в себя и, увидев Грюнберга, испортил ему вступление:

— Самочувствие хорошее, Лев Борисович!

Доктор хмыкнул.

— Уже понял, ― он протянул стакан, ― подкрепитесь.

Я с удовольствием выпил что-то вкусно-холодное, после чего протянул заискивающе:

— Покурить бы.

— Угу. Водки, марафету и девочек.

— Ну, а чего?! Все у вас есть. Спирту много, «дури» тоже, наверное, хватает ― и порошком, и в ампулах. А девочек я видел ― дохлого поднимут. Все бы вам прибедняться.

Лев опять хмыкнул и присел на кончик матраца.

— Вы, я вижу, исцеляетесь прямо на глазах.

— Служу трудовому народу!

— Не сомневаюсь, но хотелось бы направить вас на службу, таки будучи уверенным…

— А что, у вас есть сомнения?

— Так, мелочи. К примеру, что за чепуха о призраках детства?

— Все-таки нехороший вы человек, Лев Борисович. Спящего допрашивать. Это ж надо! Ну, мало чего покажется в темноте со страху. Мы все тогда хорошие были.

— Чч-ч-о-ррт, не получилось! — громко выругался доктор, а оператор-манекен, вскочил с табурета и уставился на Грюнберга пуговичными глазами. — Давай-ка, старлей, все начистоту. — Лев Борисович щелкнул серебряным портсигаром с медведем на крышке, мы закурили, и я честно рассказал всю историю с мертвым Генкой, которую так и не вытравила из памяти докторова машина.

— На свете много, друг Горацио, такого, чего не снилось нашим мудрецам. ― Лев забарабанил пальцами. — Ну, а сами вы, что думаете?

— Мы, материалисты, народ плечистый, не запугать нас силой нечистой.

— Тоже неплохо. Вижу, это происшествие особо вас не гнетет, лейтенант.

— Старший лейтенант. Я ведь вас фельдшером не называю.

— В каком смысле?

— Ну, это старая армейская шутка, что старший лейтенант значительно умнее просто лейтенанта.

— А, ну да. Получается логическая цепочка. Скажите, а подполковник значительно умнее старшего лейтенанта?

— Дистанция огромного размера.

— Вот и слушайте тогда со всей серьезностью. Ваш случай, хотя и редкое, но встречающееся массовое помрачение сознания. Возможно под действием галлюциногенного газа. К тому же, организм, ослабевший без полноценного отдыха и питания. Как следствие ― ураганное расстройство деятельности некоторых долей головного мозга. Вы меня понимаете?

— Честно говоря, не очень.

— Плохо!

Доктор опечалился, но радикальных мер принимать не стал.

— Бехтерев не помог, попробуем Осипова, — непонятно произнес Лев Борисович, и вскоре меня определили в общую палату, разрешив прогулки на свежем воздухе в парке, единственном из уцелевших свидетельств былой гордости научного учреждения.

В клинике раньше былотри смежных здания, шикарный вестибюль, отделанный голубоватой кафельной плиткой: тенистая аллея начиналась сразу от ворот и терялась далеко внизу около фонтанов. Три года назад заложили отдельный корпус.