Основания девятнадцатого столетия

Мы знаем, что сегодня большинство зоологов учат о бессмертии — физическом бессмертии — эмбриональной плазмы. Пропасть между органическим и неорганическим, т. е. между живой и неживой природой, которая, как полагали, была пре­одолена в начале XIX века, с каждым днем становится глуб­же.³⁸

Здесь не место для обсуждения этого.

Я привожу этот факт только по аналогии, поскольку хочу оправдать свое строгое разграничение в умственной области между организованными и неорганизованными представления­ми и высказать убеждение, что созданный пером поэта живой образ еще никогда не умирал. В результате катаклизмов карти­ны могут быть засыпаны, но через столетия они восстают из мо­гил вечно юными. Очень часто бывает, что плоды мыслей, точно так же, как их братья, мраморные статуи, бывают искале­чены, разбиты или полностью разрушены, но это механическое уничтожение, а не смерть. Более чем тысячелетнее учение Пла­тона об идее было живой составной частью духовной жизни XIX века, источником многих мыслей. Почти любое значитель­ное философское умозрительное заключение тем или иным об­разом развивает его. Мысли Демокрита господствуют в естествознании: пусть его гениальное сочинение атома должно было претерпеть глубокие преобразования, чтобы быть приве­денным в соответствие с современными научными знаниями, он остается изобретателем, художником, он тот, кто (говоря словами Шекспира), проецируя необъяснимое силой своей фантазии, превращает затем представления в образы.

Платон

Примером мудрости, где эллинская изобразительная сила дала мыслям жизнь и действенность, можно привести философию Платона. Его материал не нов, он не старается, как Спино­за, выводить из глубин собственного сознания логическую систему мира. Он не пытается с беспристрастностью (ingenuitas) Декарта проникнуть в недра природы, в иллюзии най­ти там механизм для объяснения мира. Он берет здесь и там, что ему кажется лучшим: у элеатов, у Гераклита, у пифагорей­цев, у Сократа — и создает из этого не логический мир, а ско­рее художественное целое. Отношение Платона к древним фи­лософам Греции имеет сходство с отношением Гомера к пред­шествовавшим и современным певцам. Наверное, и Гомер ничего не «изобретал» (как позже и Шекспир). Он выхватывал из различных источников то, что подходило для его целей, со­единял их в новое целое, в нечто совершенно индивидуальное, одаренное несравнимыми свойствами живого индивидуума, полное неотделимых от сущности индивидуума ограничений, недостатков, особенностей, так как каждый индивидуум гово­рит с богом египетских мистерий: «Я есть, кто я есть», — и представляет собой новое непостижимое, непознанное,³⁹ по­добно мировоззрению Платона. Профессор Целлер, знамени­тый историк, специалист по греческой философии, считает: «Платон слишком поэт, чтобы быть философом». Трудно най­ти какой–то определенный смысл в этой критике. Бог знает, что такое «философ» — abstracto. Платон был самим собой, никем другим. И на его примере мы понимаем, как должен формиро­ваться ум, чтобы привести греческое мышление к самому боль­шому расцвету. Он является Гомером такого мышления. Если бы кто–то, обладающий необходимой компетентностью, разде­лил учение Платона таким образом, чтобы стало заметно, ка­кие составные части являются результатом не гениального возрождения, но совершенно новыми собственными изобре­тениями великого мыслителя, то особенно ясной станет по­этичность его метода. Монтескье называет Платона (в его «Мыслях») одним из четырех великих поэтов человечества. Особенно то, что порицается как противоречивость, несогла­сованность, оказывается художественной необходимостью. Жизнь сама по себе есть противоречие: «Жизнь — это совокуп­ность функций, которые сопротивляются смерти», — сказал великий Бишо (Bichat). Все живое имеет поэтому в себе одно­временно что–то фрагментарное и что–то в некоторой степени произвольное. Только благодаря свободному, поэтическому (но лишь условно действующему) содействию человека, уда­ется соединить оба конца магического пояса. Произведения ис­кусства не являются исключением: «Илиада» Гомера представляет тому прекрасный пример, мировоззрение Плато­на — второй, теория о мире Демокрита так же значительна. И в то время как великолепные «логически» отточенные филосо­фии и теории одна за другой исчезают в пучине времен, старые идеи, юные по–прежнему, присоединяются к нашим самым новым. Мы видим, что решающее значение имеет не «объек­тивная истина», но способ изображения, «совокупность функ­ций», сказал бы Бишо.