Основания девятнадцатого столетия

Что это за искусство, которое обращается только к разуму, но не к сердцу? Это может быть только искусственное искусст­во, техника. Если бы оно шло из сердца, оно пришло бы к серд­цу. В действительности, здесь мы находимся под француз­ской опекой, а французы под сирийско–иудейской (Boileau–Pseudolonginus). И хоть и немногое из этого наследия проникло в современную жизнь, мы должны все это совсем отбросить в пользу наших собственных поэтов, одаренных Богом словом и звуком, произведения которых превосходят все, что выросло на мусоре Рима периода упадка, как растения без корней и со­ков.¹⁷⁵

В руках специалиста, т. е. филолога, латинская поэзия будет надежно и целесообразно сохранена, так же как corpus juris в руках исследователя права. Если желать сохранить латинский язык как средство общего образования (вместо того чтобы изу­чать только греческий, но более основательно), то следует по­казать его действие там, где он создает нечто несравненное, в полном согласии с особыми способностями римского народа и с его историческим развитием, чего никогда не мог ни один другой язык и не сможет: пластическое развитие правовых по­нятий. Говорят, что латинский язык воспитывает логическое понимание; хочется верить, но не могу не заметить, что именно на этом языке в столетия схоластики, несмотря на всю логику, было написано больше глупостей, чем на любом другом. Бла­годаря чему латинский язык приобрел характер такой боль­шой, немногословной точности? Благодаря тому, что он создавался исключительно как язык деловой, язык управления, язык права. Этот самый непоэтический из всех языков является великолепным монументом борьбе свободных людей за гаран­тированное право. Здесь надо показывать его нашему юноше­ству. Великие учителя права писали ео ipso на самом красивом латинском языке. Именно для этого (а не для написания сти­хов) был данный язык. Безупречно прозрачное, исключающее всякое неправильное толкование построение предложений было важным инструментом юридической техники. Из изуче­ния права черпал Цицерон свои стилистические достоинства. Уже о древнейших документах делового и правового языка Моммзен говорил, что они «отличаются остротой и определен­ностью,¹⁷⁶

а о языке Папиниана, одного из последних великих учителей права (наряду с Марком Аврелием) филологи сооб­щают, что «это было высшим достижением способности все­гда находить выражение, полностью соответствующее глубине и ясности мысли». Его предложения как будто высече­ны из мрамора: «ни одного слова лишнего, ни на одно слово меньше, каждое на своем месте, насколько это возможно в язы­ке, исключая всякий двойной смысл».¹⁷⁷

Общение с подобны­ми людьми было бы действительно ценным вкладом в наше образование. И мне кажется, если каждый римский мальчик знал наизусть двенадцать таблиц, нашим юношам послужило бы только на пользу и к умственному развитию, если бы они покидали школу не как глупые ученые субъекты, но со знани­ем некоторых точных понятий права и государственного пра­ва, не просто формально логически, но разумно и практически думающие, закаленные от пустых мечтаний о «немецком праве» и тому подобном. А тем временем наше отношение к ла­тинскому языку — как к плохо управляемому и поэтому достаточно стерильному наследству.

Обобщение

Мы, люди XIX века не были бы такими, какие мы есть, если бы из эллинской и римской культуры до нас не дошло богатое завещание. Поэтому мы не можем судить, что такое мы есть в действительности, и скромно признаем, как это мало, если чет­ко не представлять свойства этого наследия. Надеюсь, что мое стремление в этом направлении не будет совсем безуспешным, также надеюсь, что читатель заметит, как римское наследие аб­солютно отличается от эллинского.