Основания девятнадцатого столетия

Я умышленно ограничился политикой и правом. Что не перешло к нам по наследству, не рассматривается в этой книге, а многое, что сохранилось, например, произведения латинских поэтов, — это занятие для любителей и ученых, но не живая часть нашей жизни. Объединение греческой по­эзии и латинской поэзии в одно понятие «классическая лите­ратура» доказывает невероятно варварский вкус и достой­ное сожаления незнание сущности и ценности гениального искусства. Там, где римская поэзия стремится к возвышен­ному, как у Вергилия и Овидия, она рабски примыкает по своей безнадежной неоригинальности к греческим образ­цам. Трайчке говорит: «Римская литература — это грече­ская, но написанная латинскими словами».¹⁷²

Что должны думать наши бедные ученики, когда утром им рассказывают об «Илиаде» как величайшем поэтическом творении всех времен, днем о разработанной по императорскому приказу тенденциозной эпопее «Энеида» и оба произведения называ­ют классическими образцами? Истинное и неистинное, слав­ное, свободное творение по высшей творческой потребности и утонченная техника на службе золота и дилетантизма, ге­ний и талант представлены как два почти одинаковых, вы­росших на одном кусте цветка! До тех пор, пока эта бледная бессмыслица, понятие «классической литературы», будет жить среди нас как догма, до тех пор мы будем охвачены тьмой хаоса народов, до тех пор наши школы будут учреждениями по стерилизации для истребления всякого творческо­го порыва. Эллинская поэзия было началом, утренним рас­светом, она создала народ, она подарила ему от щедрого сердца все, что может дать высшая красота, чтобы освятить жизнь, все, что может поэзия, чтобы просветить бедную, из­мученную человеческую душу и наполнить ее предчувстви­ем невидимых, дружелюбных сил, и вот бьет ключом этот неиссякаемый источник жизни, один век за другим наслаж­дается им, один народ за другим черпает в его потоках силу вдохновения для создания прекрасного. Гений — как Бог: он проявляется в определенное время и при определенных обстоятельствах, но по своей сути он независим, — что для других становится цепями, из этого он выковывает себе крылья, он выходит из времени и его тени смерти и живым ухо­дит в вечность. В Риме наоборот, — и это можно смело утверждать, — гений был запрещен. У Рима нет поэзии, пока он не начинает разлагаться. Только когда наступила ночь и не стало народа, чтобы их слушать, певцы подняли голос. Это ночные мотыльки: они пишут для будуаров томных женщин, для развлечения утонченных прожигателей жизни и для двора. Хотя эллины и были совсем рядом и с самых ранних времен разбрасывали семена эллинского искусства, философии и науки (все образование в Риме было издавна греческим), ни одно семя не взошло. 500 лет до Рождества Христова римляне отправляли своих посланцев в Афины, чтобы получить точные сведения о греческом праве. Их по­сланцы видели Эсхила в полном расцвете сил, Софокл уже творил в то время. Какой расцвет искусства при такой жиз­ненной энергии Рима должен был начаться при этом сопри­косновении, если бы имелась хоть малейшая врожденная способность к этому. Но ее не было. Как говорит Моммзен: «Развитие искусств в Лациуме (область в древней Италии.— Примеч. пер.)

было больше засушиванием, чем расцветом». Латиняне до распада не имели даже слова для понятия «по­эт», им это было незнакомо! Если их поэты без исключения были не гениальны, в чем состояло значение тех среди них, кто, подобно Горацию и Ювеналию, постоянно вызывали восхищение мастеров художественного слова? Очевидно, как всё, что происходит из Рима,— в технике. Римляне были великолепными строителями — стоков для нечистот и акве­дуков,¹⁷³

великолепными художниками — украшений для комнат, великолепными изготовителями — предметов прикладного искусства. В их цирках дрались оплаченные техники фехтования и ездили профессиональные возни­цы. Римлянин мог стать виртуозом, но не художником, их интересовала виртуозность, но не искусство. Стихи Гора­ция — технические шедевры. Помимо исторически–живописного интереса к описанию исчезнувшей жизни, в этих стихах нас поражает виртуозность. Мне возразят: «а «муд­рость жизни»? Да, если бы такая повседневная, трезвая муд­рость не была более уместна везде, кроме волшебного мира искусства, открытые детские глаза которого в каждом эл­линском произведении возвещают совсем иную мудрость, чем та, которая приходит на ум Горацию и его друзьям во время застолья между сыром и фруктами. Одна из самых ис­тинно когда–либо живших поэтических натур, Байрон, ска­зал о Горации:

It is a curse

То understand, not feel the lyric flow,

To comprehend, but never love the verse.¹⁷⁴