Основания девятнадцатого столетия

Это центральный момент римского права. Контраст с Грецией (и с Германией) позволяет понять значение такого орга­ничного центрального момента. И здесь римлянин проявляется, если даже совершенно не сентиментальным, лишенным фанта­зии, но все же почти не менее идеальным человеком. Он обла­дает такой большой властью идеи, что то, чего он хотел от всего сердца, сохранялось. Мы видели это уже в предыдущем разделе: идеи бессмертны. Римское государство было до осно­вания разрушено, но его идея продолжала жить в веках, имея большую преобразующую силу. В конце XIX века четыре ве­ликих монарха Европы украсили себя патронимией Юлия Це­заря, а понятие Res publica создает самое великое государство нового мира. Римское право не живет как юстинианская мумия или как техническая тайна, доступная только техникам, нет, я верю, что жизнеобразующее ядро, из которого в конечном ито­ге выросло право, несмотря на мрак постыдно безбожных ве­ков и несмотря на последовавшие за ними разлагающие брожения, никогда не погибло и живо в нас как драгоценное благо. И сегодня мы также говорим о святости семьи. Кто ее отрицает, как некоторые социалисты, тот вычеркивается из списка здравомыслящих политиков, и даже если кто–то не яв­ляется верующим католиком, намного охотнее примкнет к мнению, что брак есть религиозное таинство (как было в древ­нем Риме; здесь как и во многих подобных местах папство опи­рается непосредственно на древнеримское священническое право и проявляется как последний официальный представи­тель язычества), чем согласится, что брак, согласно безвкусно­му заявлению ученого вождя анархистов Elissee Reclus, «всего лишь легальная проституция». Что мы так чувствуем, — это римское наследие. Чувство глубокого уважения к женщине, чем наша цивилизация так выгодно отличается от различных разновидностей семитских и азиатских, не является, как учил Шопенгауэр и многие другие, «христианско–германским творением», но римским творением. Насколько можно судить, древние германцы не очень хорошо обращались со своими женами. Здесь римское влияние сказалось в первую очередь. Древнейшие немецкие сборники обычного права в отношении правового положения женщины полны буквальных заимствований из римского права (см.: Grimm. «Deutsche Rechtsaltertümer». II, Kap. I В. 7 u. ff). Прочное, надежное правовое положение женщины в Европе — это римское произведение. Воспевали «прекрасный пол» только немцы, итальянцы, французы, англичане, испанцы. Римляне об этом никогда не думали.¹⁶⁹

Но я спрашиваю себя, смогли бы мы без проница­тельности и чувства справедливости, прежде всего без непод­ражаемого государствообразующего инстинкта римлян прий­ти к тому, чтобы женщина как товарищ жизни, как угловой камень семьи вошла в нашу политическую систему? Я опреде­ленно ответил бы отрицательно. Христианство не значило ук­репление идеи семьи. Оно разрывает все политические и правовые узы и каждого индивидуума ставит на самого себя. От христианского императора Константина, отменившего су­веренитет paterfamilias, римская семья получила последний удар. Христианство можно назвать анархической, антиполити­ческой властью. Тот факт, что католическая церковь шла по другому пути и стала политической властью первой величины, объясняется тем простым обстоятельством, что она отрицала истинное учение Христа и вновь подхватила римскую государ­ственную идею — даже если всего лишь идею пришедшего в упадок римского государства. Церковь сделала для сохранения римского права больше, чем кто–либо другой.

¹⁷⁰

Папа Григо­рий IX, например, жаждал только титула «Юстиниан Церкви», это признание его юридических заслуг было ему дороже, чем причисление к праведникам.¹⁷¹ Если причины, которые побуж­дали Церковь и королей получать и насильственно вводить римское право в его византийском псевдовиде и были не всегда особенно благородными, это не помешало одновременно спа­сти многие самые благородные римские мысли. Точно так же, как не прерывалась традиция римского права, никогда не исче­зал полностью из сознания людей римский взгляд на достоин­ство женщины и политическое значение семьи. Несколько столетий (здесь, как и во многих других местах XIII век с Пет­ром Ломбардским (Petrus Lombardus) образует почти матема­тическую демаркационную линию) мы приближались все ближе к древнеримской точке зрения, а именно с того момента, как Тридентийский католический церковный собор и Мартин Лютер одновременно подчеркнули святость брака. Что это приближение во многих отношениях есть чисто идеальное, не меняет дела. Полностью новая цивилизация не может полно­стью быть свободна от старых форм — без этого мы нальем слишком много нового вина в старые мехи. Я не думаю, что не­предвзятый человек будет отрицать, что римская семья — са­мое прекрасное достижение человеческого ума, та вершина, на которую нельзя взобраться дважды, на нее будут с удивлением взирать последующие века, чтобы быть уверенными, что они не слишком отошли от истины. При изучении XIX века, напри­мер, при обсуждении животрепещущего вопроса о женской эмансипации, эта вершина окажет неоценимые услуги. Точно так же и при оценке тех социалистических теорий, которые в отличие от Рима сводятся к формуле: семья — ничто, государ­ство — все.