Остров бабочек

Я, примастыренный в ящике сеялки, серьёзными глазами заядлого трезвенника глядел на ночное небо, на старую луну и россыпь алмазных звёзд, которые казались (наверно, глюки) и вправду драгоценностями чуть ли не Великих Моголов. И почему-то вздыхал, думал, курил, опять вздыхал, опять курил, пуская то кудрявую струю, то витиеватые кольца. Иногда находила вдохновенная строка.

С моря дул ласкающий морщины свежий бриз.

Тут и увидал её стареющий маркиз.

– Полюби меня, краса, казною я обилен.

– Что твоя казна мне, коль ты, старый хрыч, бессилен.

Не шедевр, конечно. Но что-то здесь есть… Да-а, сложная всё-таки штука жизнь! Много в ней печального, трагического… Интересно, что сейчас происходит на Остове бабочек? Наверно, русалки во всю хороводы водят. А что если среди них моя Ирина? Чем чёрт не шутит. С неё станет. Утром читает книги, а ночью водит русалочьи хороводы. Эхма… Остров бабочек… Paradise

where roses grew…

Надо оговориться, на своём велосипеде с погнутыми спицами я до Острова бабочек не доехал. Да вы и без меня уже это поняли. Решил, знаете ли, завернуть к древним сенокосилками и сеялкам, которые издали в бледной темноте напоминали разбитую технику вермахта после Курской битвы. Тянет же меня ко всяким развалюхам! То к гнилым воротам в деревни Сёмки, которые меня чуть не придавили, то к полуразрушенной колокольне, по оббитой лестнице которой я съехал пузом вниз, то к одному редкому экспонату городского музея, из-за повышенного интереса к которому меня чуть не забрали в отделение. Но это дело прошлое. Ныне же лунная ночь… чуть не сказал, на Днепре. Но мне всё трын-трава! Пусть ночь будет хоть на Днепре, хоть на этом поле с ржавой техникой. Главное, со мною рядом велосипед, на сегодняшнюю ночь моё аlter ego. А как же! Без его колёс моё передвижение по местности в это время суток было бы весьма проблематичным. И сам я не плохо снаряжён, чтоб кровососы меня не донимали. О да, на мне всё чин чинарём: ветровка, спортивные штаны и кроссовки.

Но и с таким снаряжением моё лежание нельзя было в полной степени назвать комфортным (вам когда-нибудь приходилось лежать в ящиках старых сеялок?), но краса летней ночи нивелировала всякое физическое неудобство. Тем более металлический корпус был погнут и подбит таким образом, чтобы членам тела создать по возможности сносное пребывание в этом сельскохозяйственном устройстве, чтобы можно было беззаботно лежать и думать о вселенной, бесконечных пространствах, сингулярности, теории Большого взрыва и т. п. Мне даже пришла мысль, что ящик сеялки специально готовили для подобного праздного времяпрепровождения. В правильности этой мысли меня убеждало и то, что на дне лежал кусок фанеры. Любит, ох, любит наш брат обустраивать лежанки в самых, казалось бы, непригодных для этого мест. Это могут быть и сопла самолётов, и худые чердаки, и канализационные трубы, или, как теперь, сельхозтехнические средства.

Улёгшись в сеялке, поместив голову на будто кувалдой отбитую вмятину и крестообразно высунув из ящика ноги, я медленно курил, и мысли мои были спокойны, величественны и мудры, как у всякого, кто беседует один на один с ночью, невольно становясь свидетелем её интимных тайн. Иногда со стороны шоссе доносился шум несущихся машин. Но это не вносило дисгармонию моё душевное состояние. Всё хорошо. Отлично. Мир имел форму идеальной завершённости, в которую можно было отлить прекрасную античную статую, неважно какую, мужскую или женскую, всё это зависит от пристрастий. Прошлого же не существовало. Только – настоящее. Это было тысячу лет назад, Так давно, что забыла ты (Георгий Иванов).

Всё хорошо было ещё и потому, что у меня начался отпуск. На два месяца государство с его социальным заказом я мог послать к чёртовой бабушке³⁰. Теперь я никого не должен поучать, воспитывать, нянчить. Фрекен Бок права. «Ах, какая мука – воспитывать!». Трудное это дело, когда осознаёшь, что ты к этому абсолютно не способен. Меня бы кто поучил, повоспитывал! А то всё книги, книги. Плиты мёртвых знаний, до сути которых самому нужно докапываться. Нашёлся бы какой-нибудь Аристотель, который вживую поделился бы со мною своими энциклопедическими знаниями. Прогуливаясь со мною, допустим, не возле Ликея среди кипарисов, платанов и миртов, а под окнами нашего медучилищного общежития рядом с берёзами, где наши штиблеты наступали бы не на листья платана, а на использованные презервативы, – о чём бы, интересно, он мне рассказывал? О четырёх причинах? О Боге как перводвигателе? Об энтелехии? Об акте и потенции? Может быть, колупая носком своей штиблеты (пардон, сандалии) странный резиновый предмет, похожий на здорового мутирующего глиста, наверняка о потенции что-нибудь да загнул.