От философии к прозе. Ранний Пастернак

Рассмотрев эти странные детали рассказа, мы приходим к выводу, что полузабытые воспоминания и разнородные впечатления молодого героя перевоплощаются здесь не в единство сознания отдельной личности, а в художественное пространство, в котором возникает целая группа действующих лиц, включающая и самого поэта. Поиск синтеза впечатлений ведет к рождению нового художественного нарратива с новыми героями:

[…] В это время происходит новое, сущий пустяк, по-своему сотрясающий все случившееся и испытанное в зале до этого момента.

«Поэт» узнает наконец прогуливавшегося по багажной. Лицо это он видел когда-то. Из здешних мест. Он видел его раз, не однажды, в течении одного дня, в различные часы, в разных местах. Это было, когда составляли особый поезд в Астапове […].

Тут мгновенное соображение наваливается на все, что было в зале с «поэтом», и как на рычаге поворачивает сцену, и вот как. Ведь это Тула! Ведь эта ночь – ночь в Туле. Ночь в местах толстовской биографии. Диво ли, что тут начинают плясать магнитные стрелки? Это случай на территории совести, на ее гравитирующем, рудоносном участке. «Поэта» больше не станет

(III: 29; курсив мой. – Е. Г.).

А это означает, что в отличие от кантианского «синтетического единства опыта, сила «гравитирующего, рудоносного» примера Толстого заключается в том, что в ходе литературного процесса новые герои оживают, действуют, говорят и спорят.

Расщепление синтезирующего видения на разные персонажи, голоса и вымышленные пространства, ассоциирующиеся с творческой силой Толстого, в свою очередь объясняет структуру рассказа. Появляющийся во второй части «Писем» старый актер задуман не только как персонаж, похожий на героев Толстого: он также является и героем рассказа в рассказе – указанием на то, что метания поэта вылились в создание текста с другим главным лицом. Актер как бы воплощает фрагменты опыта молодого поэта, его разрозненные, сбивчивые мысли, эмоции и творческие попытки научиться говорить чужим голосом.

Заметим, что уже первое появление Саввы Игнатьевича сопровождается в рассказе[188] странным шепотом; этот новый персонаж возникает на наших глазах среди отголосков мыслей и нервной ходьбы какого-то крайне беспокойного, но уже не видимого нами человека:

Только тогда улегся наконец в городских номерах на Посольской чрезвычайно странный старик. Пока писались письма на вокзале, номер подрагивал от легких шажков, и свечка на окне ловила шепот, часто прерывавшийся молчанием. То не был голос старика, хотя, кроме него, не было души в комнате. Все это было удивительно странно (III: 30).

И даже если введенный в сюжет старик начинает действовать как бы независимо от поэта, его статус выдуманного героя подчеркнут вмешательством авторского голоса в финале рассказа: «Он тоже, как главное лицо, искал физической тишины. В рассказе только он один нашел ее, заставив своими устами говорить постороннего» (III: 33; курсив мой. – Е. Г.). Иными словами, Пастернак как автор, вмешавшись в повествование, заявляет о том, что, по его мнению, единственно возможным синтетическим единством в искусстве является не самостоятельное трансцендентальное «я», а поиск пространства, где внутренняя тишина позволяет писателю создать других персонажей и заставить свои разрозненные впечатления и мысли жить в устах этих «других».

Вспомним также, что, когда (перед появлением актера) мы видели молодого поэта в последний раз, он размышлял о своем будущем в искусстве и надеялся на то, что собственный его голос умолкнет, приготовив его к иному внутреннему состоянию – к тому «акустическому» пространству, то есть к миру, где могут зазвучать голоса других людей: