От философии к прозе. Ранний Пастернак

Он предположил, что все начнется, когда он перестанет слышать себя и в душе настанет полная физическая тишина. Не ибсеновская, но акустическая (III: 30).

Как мы уже отмечали в предыдущей главе (глава 3), тема тишины посреди хаоса являлась крайне важной в «Апеллесовой черте»; она также характерна и для ранней лирической поэзии Пастернака, включая известные строки: «Тишина, ты – лучшее / Из всего, что слышал» («Звезды летом», I: 130). Но здесь в «Письмах из Тулы» Пастернак говорит о поиске новой формы искусства – о тишине, предшествующей многоголосию нарратива, охватывающего множество точек зрения, пришедших на смену «синтетическому единству явлений» (Cohen 1918, 101).

Опираясь на «Письма из Тулы» и на развитие тем этого рассказа в последующие годы, можно высказать предположение о том, что Пастернак воспринимал синтетическую работу сознания как трансформационное и, очень возможно, силовое пространство, влияющее на окружающий мир. Прислушавшись, например, к молодому Юре Живаго, мы встречаем понятия, не совпадающие с основными постулатами Канта и неокантианской школы:

Но что такое сознание? Рассмотрим. Сознательно желать уснуть – верная бессонница, сознательная попытка вчувствоваться в работу собственного пищеварения – верное расстройство его иннервации. Сознание яд, средство самоотравления для субъекта, применяющего его на самом себе.

[…] А теперь повнимательнее. Человек в других людях и есть душа человека. Вот что вы есть, вот чем дышало, питалось, упивалось всю жизнь ваше сознание (IV: 69).

Был ли тут осознанный спор с Кантом или нет, пожалуй, менее важно, чем тот факт, что Пастернак, освоив в ходе своих университетских занятий различные подходы философии к изучению сознания, интересовался не только так называемым «автономным единством опыта» – процессом, состоящим в том, что «мы должны всегда „синтезировать“ наш разнообразный опыт, преобразуя его в некое единство, так как без такого синтеза мы не сможем прийти от россыпи разнообразных впечатлений и ощущений к какому бы то ни было знанию» (Solomon 2005, 277). Мысль Пастернака развивалась, как мы видим, в несколько ином направлении; он понимал процесс синтетического единства как движение, рано или поздно идущее из внутреннего мира во внешний:

Жизнь ведь тоже только миг,

Только раствореньеНас самих во всех другихКак бы им в даренье («Свадьба», IV: 526).

Для творческого сознания этот выход во внешнее означал создание новых художественных пространств.

Лев Толстой был значительной частью этих размышлений, поскольку на протяжении многих лет Пастернак связывал с Толстым парадоксальное состояние человека с крайне противоречивыми и разнонаправленными интересами, который пытается обрести целостность восприятия и прийти к всеобъясняющему выводу, но неизменно терпит на этом поприще серьезную неудачу. Последнее обращение к этой теме отмечено в автобиографическом очерке «Люди и положения» (1956), где Пастернак подчеркивает, что последовательность и сконцентрированность размышлений толстовцев была чем-то «самым нетолстовским на свете» (III: 320). То есть контраст между приверженцами толстовских учений и самим писателем стал обозначать для Пастернака серьезнейшее несоответствие, даже радикальное несходство между скучным состоянием сознания, лишенного какого бы то ни было творческого заряда, и мощным видением художника-творца, в произведениях которого рождаются различные характеры и несовпадающие точки зрения «третьих лиц».