От грозы к буре

— А я и не предлагаю, чтоб совет княжеский правил. Я говорю, чтобы он себе главу выбрал, да не простого, а чтобы повелевал всеми. И величали чтоб его не великим князем, а царем.

— И такого тоже никогда не будет, — убежденно заявил Мстислав. — Каждый свой голос за себя, любимого, отдаст. Да что далеко ходить, — махнул он рукой. — Вот ты бы кому корону царскую предложил бы? Себе. Ведь так? Только не лукавь. Как на духу.

— Не лукавлю. — Константин встал, повернулся к углу шатра, где на небольшом столике стояла икона, и медленно перекрестился. — Дева Мария пусть свидетельницей будет, что не лукавлю я. Я бы ее… тебе, Мстислав Мстиславович, предложил.

— Ну-у, почто мне-то? — пробормотал польщенный Удатный.

— А потому, что власть царская, особенно первое время, должна действовать по правде и по справедливости, кого бы дело ни касалось, хоть самых ближних родичей. Ты, княже, это уже доказал на деле, — строго произнес Константин.

— Да меня и по старшинству нельзя, — промямлил Удатный. — Вон, Мстислав Романович есть…

— Которого ты на Киев подсаживал, — подхватил Константин.

— Да нет, чего уж меня-то. К тому же и лествица[95] иное гласит. Нет, Константин Володимерович, не по старине так-то.

— Сам ведаешь, что давно уже не смотрят на лествицу эту. Ныне кто сильнее, тот и прав, — повторил сказанное ранее Константин.

— А если кто сильнее, тогда тебя надлежит, — предложил Мстислав. — У тебя и земель нынче больше всех, и сам ты… Вроде первый раз говорим, а будто всю жизнь знаемся. — И он испытующе посмотрел на рязанского князя.

Тот выдержал этот взгляд спокойно, давая понять, что ничего тайного за душой не держит, и отвечал, глаз от лица Удатного ни на секунду не отводя:

— Не дело это. На меня обиженных больно много. Кто меня выберет? А если самому корону надеть, тогда союз не получится, чтобы все от души, по доброй воле колена преклонили. Да и молод я слишком — трех десятков не прожил еще.

— Молод — это даже хорошо, — не унимался Мстислав. — Опять же решимость в тебе есть. Ишь как ты лихо с Симоном-то да с монастырями. Я бы и не посмел. А что?.. — снова построжел он лицом. — Ты и впрямь еретиков кающихся из келий повыгонял?

— Видишь, княже, как епископ все с ног на голову поставил. Первое — не из келий, а из узилищ монастырских. Уж на что мои дружинники привычные, а и то от смрада двоих тут же наизнанку вывернуло. Второе — не выгонял, а освобождал. А третье — не еретиков, а несчастных людей. Одного спрашиваю: «За что тебя сюда упекли?», а он говорит: «Гривны под резу у келаря епископского брал, да в срок не отдал. Просил обождать, а в ответ, дескать, мы бы подождали, а богу ждать недосуг. Взяли да корову единственную и свели со двора. У меня же трое детей, и все малые совсем. Потому и сказал им, что с виду они служители божьи, а по делам — Иуды Искариоты. А меня в тюрьму за богохульство». — «И сколько уже ты тут сидишь?» — спрашиваю. Он от света яркого щурится, потому что отвык, и сам вопрос задает: «А сейчас что на дворе — осень али весна?» — «Осень», — говорю. «Тогда почти два года», — отвечает. Дальше-то как, рассказывать?

— А говорят, ты силком их выпихивал, а они уходить не хотели. Тоже лжа?

— И это правда, но опять же с ног на голову поставленная. Старик это был. Он уже лет десять там просидел. Говорит: «Некуда мне ныне идти. Я и ослеп совсем, а тут хорошо. Хоть с плесенью кусок хлеба, а завсегда дадут. Да водицы испить тоже, ежели не забудут. Оставьте меня подыхать. Теперь уж все едино — смерть скоро. Отходился я». Да ты его, может, и сам знаешь, княже. Он ведь в свое время немало по Руси хаживал, людям пел да на гуслях играл. Звонимир это был.

— Кто?! — вытаращился изумленно на своего собеседника Удатный. — Как его звали?!

— Звонимир.

— А ты не ошибся, Константин Володимерович?!

— Точно он. Творимиричем его еще люди называли, которые близ покоев епископских собрались. Плакали некоторые.

— А он?..

— Улыбался. Говорит: «Помнят люди, как я пел. Славно это. А ныне уже и не смогу», — помолчав, Константин добавил сокрушенно: — Он, видать, не только зрение, но и голос там утерял. Так только, сипит да хрипит. Зимой-то не топили. От камня холодом и в жару веет, а уж когда мороз… Как он продержался-то десять лет. Видать, и впрямь здоровье богатырское было.

— Я его в молодости слыхал, еще когда в Торопце княжил, — задумчиво сказал Мстислав. — С той поры и понял, что иная песня в сердце впиться так может, что рана от меча острого усладой покажется. Душу они бередили, и жить после них так же красиво хотелось, как он пел. Надо же, я-то думал, что он помер давно, а он вишь где обретался. И такого человека сгубили. Эх! — хряпнул он со всего маху кулаком по хрупкому столу.

Посуда подпрыгнула и предупреждающе загремела.

— Ты кофейку-то выпей, глядишь, успокоишься, — умиротворяюще заметил Константин, протянув серебряный кубок Удатному.

Тот машинально принял его и вновь произнес расстроенно: