От слов к телу

Я просил у вас немного участья,Жалобно рассказывал о себе,А на экране — трогательная Аста[691]Умела так тонко и нежно скорбеть.Я гладил вашу теплую руку,Робко сняв пушистую перчатку.Скрипач чеканил четкие звуки,А плачи рояля рыдали сладко.Когда же мы вышли на синий воздух,Небо маячило мишурой звезд.Вы, кажется, сказали, что очень поздно,И слова — были влажны от слез.

Вас так растрогала милая Аста!Вы даже забыли мою любовь.Конечно, в жизни — все напрасно,Зато на экране — прекрасна кровь. <…>[692]

Подобное поведение можно разглядеть сквозь темь образцово-футуристического стихотворения Романа Якобсона, рисующего острый миг в биографии дамы в синем костюме (цвета «'electrique»), забредшей в электротеатр:

В электро ты в костюмие электрикТак силуэтна в такт миг глаз там темь сон браДерзка рука соседа экран быстростр всяк штрихКоль резв спортсмен хвать юлкий мяч и рад ляб трюк[693]

Менее дерзкий с виду жест во тьме кинозала на Невском, 88, описан Софьей Парнок (в соседстве с неотвязной синевой) тогда же в середине 1910-х:

Этот вечер был тускло-палевый,Для меня был огненный он.Этим вечером, как пожелали Вы,

Мы вошли в театр «Унион».Помню руки, от счастья слабые,Жилки — веточки синевы.Чтоб коснуться руки не могла бы я,Натянули перчатки Вы.Ах, опять подошли так близко Вы,И опять свернули с пути!Стало ясно мне: как ни подыскивай,Слова верного не найти.Я сказала: «Во мраке кариеИ чужие Ваши глаза…»Вальс тянулся и виды Швейцарии,

На горах турист и коза.Улыбнулась, — Вы не ответили…Человек не во всем ли прав!И тихонько, чтоб Вы не заметили,Я погладила Ваш рукав[694].

Сходный контрапункт приглушенной житейской драмы в рядах кинозрителей и сменяющихся резких экранных впечатлений встречается в другом стихотворении 1910-х годов — у Евгении Руссат:

— Как холодно в зале сегодня!С экранаЯпонская гейша так грустно глядит…— …А знаете… Кажется, старая ранаОткрылась опять и болит…— Сейчас будет новая смена картины…Знакомое что-то… Ах да, «Маскарад»…

Арбенин у ног умирающей Нины……Послушай, один только взгляд!— Вы сердитесь? Полно, ведь я пошутила…Мы снова на «вы» и мы только друзья!..Смотрите [ — ] охотник убил крокодила…Что? Громко смеяться нельзя?— Но я не могу… Истекающий кровьюСейчас крокодил опустился на дно…Ах, сердце, когда истекает любовью,Ведь это смешно же, смешно!..[695]

Запоздавшие, не первой свежести стиховые киноэкфрасисы 1920-х годов, смешавшие эпохи Макса Линдера и Конрада Фейдта, повторяли наработанные клише 1910-х. Жизнь есть кинематограф («Жизнь — экран. И на экране, / Бело-сером полотне, / Словно в сумрачном тумане, / Тени движутся во сне. / Это — наши увлеченья, / Наша молодость и сны, — / Всё, во что любовь и пенье / В жизнь-игру вовлечены…»[696]; «Вся жизнь моя — кинематограф / И жанр ее не слишком скромный»[697]) — Кинематограф жизни — ползущая лента усиленно мимирующих дней («И будто в кинемо тоска по длинной ленте/Бегущих дней гримасы разольет»[698]). Эта лента останавливается на «обгрызенных» фразах интертитров: