От снега до снега

Раза два или три, кажется, я отважился сходить на батарею в Шушары, где и материал для газеты можно было организовать, и кое-чем подкрепиться.

Я забыл сказать, что у Анатолия Березкина в специальном погребке хранилось несколько бочек квашеной капусты. Он заготовил ее осенью, когда огневая позиция временно разместилась на территории пригородного совхоза. Человек практический, капитан будто заранее предвидел, какая предстоит зима. Раздобыв в совхозе дубовые бочки, он выделил группу бойцов, и те в считанные дни убрали с огорода кочаны, нашинковали и посолили. Отличный добавок к блокадному солдатскому рациону!

Дорога в Шушары занимала у меня часа четыре, и, добравшись до места, я уже едва держался на ногах.

— Пойдем, подкрепишься малость, — звал меня мой друг, но я решительно отказывался идти в красноармейскую столовку, где каждый грамм продовольствия был на строжайшем учете.

Когда Березкин на минуту вышел, дежурный по кухне признался мне:

— Только вы позвонили, что придете, комбатр созвал накоротке личный состав. Мы и постановили взять вас на довольствие на все дни, пока вы у нас будете.

— Как это постановили?

— Очень просто: отчислить малость от нормы каждого батарейца, а капуста, вы же знаете, в паек не входит. Хотели еще и сахар, но замполит сказал, что своим поделится, у него скопилось. Так что, товарищ капитан, все законно, даже протокол имеется. — И добавил: — Поешьте и ложитесь отдыхать, а то на вас, извините, глядеть боязно.

...В марте 1959 года, когда я отмечал свое пятидесятилетие и мой фронтовой товарищ приехал из Москвы поздравить меня, он привез мне в подарок блокадный протокол, который столько лет хранил у себя.

Вот он:

«СЛУШАЛИ: О взятии на временное пищевое довольствие армейского поэта и писателя капитана С. Бытового (он же Иван Зениткин).

ПОСТАНОВИЛИ: Отмечая, что его боевое творчество вдохновляет личный состав батареи на борьбу с ненавистными немецко-фашистскими захватчиками, взять его на довольствие на все дни пребывания на ОП, для чего отчислить от каждого красноармейского пайка по одному грамму хлеба (сухарей) и по два грамма крупы.

Принято единогласно».

Все это, повторяю, решалось втайне от меня. Во всяком случае, я был на батарее желанным гостем, но когда Березкин открыл своим бойцам, что перед ними не кто иной, как сам Иван Зениткин, они, помнится, стали сомневаться. Правда, комбатр перестарался, выдав редакционную тайну, но он дал мне слово, что дальше его ОП это не пойдет.

Вскоре, как я уже говорил, капитана Березкина перевели в город на Исаакиевскую площадь. Он звонил мне, просил прийти, но я не мог отлучиться от газеты.

Как раз в эти дни заболел наш редактор.

Чуть ли не с самого начала войны я жил с ним на казарменном положении в одной из небольших редакционных комнат.

Это был среднего роста худощавый человек с невыразительным лицом и небольшими серыми глазами, которые от постоянной напряженной работы начали терять свой блеск и стали какими-то тусклыми.

Он не только переменился внешне. Обычно очень живой, общительный, с мягким, покладистым характером, не скрывавший своего восторга от каждой мало-мальски удачной заметки, поступившей в газету с переднего края, он вдруг сделался замкнутым, молчаливым, апатичным ко всему, что делалось в редакции.

Мне даже показалось, что он не доверяет себе, и когда приносили из типографии сырые оттиски газетных полос, не читал их сам, а отдавал мне, говоря при этом:

— Что-то у меня последнее время строчки скачут в глазах. Как бы не пропустить ошибки...

Как-то зимним вечером, когда мы остались одни в комнате, редактор подошел к моему столу, несколько минут постоял молча, потом сказал упавшим голосом:

— Не дает мне покоя мысль о жене, о детях. Не успел я вовремя эвакуировать их, а теперь и мне и им трудно...

Я знал, что он почти весь свой паек отдавал семье, а сам довольствовался буквально крохами. Он исхудал, китель на его узких, покатых плечах висел, голенища хромовых сапог стали ему До того просторными, что редактор свободно просовывал в них ноги в шерстяных, домашней вязки носках.

Словом, от его прежней военной выправки ничего решительно не осталось, даже днем частенько лежал он, вытянувшись на своей железной койке, и долго смотрел в дальний угол комнаты.

Однажды ночью я проснулся от какого-то странного металлического стука. Несколько секунд я полежал с открытыми глазами, потом заснул.

В следующую ночь стук этот повторился, и я снова проснулся.

Прямо над нашим окном стояла полная луна. Ее мертвенно-бледный свет слабо пробивался сквозь намерзшее стекло, и на полу лежали небольшие, неровные блики.

Я встал, протер кулаками глаза, осмотрелся и вдруг от неожиданности вздрогнул: редактор в нижнем белье сидел за своим письменным столом и из котелка ел кашу. Он был так поглощен едой, что не сразу заметил меня.

Я неслышно приблизился и почувствовал, что начинаю галлюцинировать: редактор ел из пустого котелка, методически опуская алюминиевую ложку и вынимая мнимую кашу.

На столе возле него лежал пистолет.

Наконец он оторвался от котелка, посмотрел на меня и глухо проговорил: