Отличник

Бландина и бровью не повела, но я почувствовал, что в ней какие-то процессы происходят. Не подумайте, что живот заурчал или еще чего. Она не то, чтобы занервничала, а как-то внутренне собралась, насторожилась, было заметно, что не рассчитывала на подобный вопрос. Однако, приняв во внимание то восхищение, с которым Тамарка смотрела на нее, она решила не спорить и признаться в плагиате.

– Да, – сказала Бландина, – это мне подруга рассказала, и я так живо ее рассказ восприняла, что, кажется, все это было именно со мной.

Она призналась в пересказе так легко, как будто сама намеревалась нам об этом объявить.

– Что-то я совсем запуталась, – говорила Тамарка с прежней ласковостью в голосе. – Ты с такой любовью об этих детях говорила, историю Нинкину переживаешь, как свою и в то же время гонишь ее делать аборты. А она же ребеночка хочет. Это тебе уже все равно, пробы ставить негде. Сколько ты говоришь, абортов сделала? Десять? Пусть Нина рожает, не кружи ты над ней черным вороном. Не издевайся над ней. Точно легче тебе станет оттого, что она душу живую загубит. Вот тогда ты точно жилы из нее потянешь, кровушку попьешь.

Бландина весело рассмеялась и посмотрела на меня. Она взглядом своим как бы спрашивала: «Вы понимаете хоть что-нибудь из только что услышанного?». Но тут ее пронзительный взгляд дрогнул. Она по моим глазам поняла все, то есть то, что я осведомлен во всех подробностях и о детстве ее золотом и о бурной бесшабашной юности с вечно поднятыми ногами; поняла, что смотрел я видеофильмы с ее участием и слушал аудикассеты. Поняла, что в данной ситуации я ей не союзник, что если и не высказываюсь в такой грубой форме, как Тамарка, то уж, конечно, думаю я так же, как она.

Улыбка сползла с лица Бландины, и она нахмурилась. В глазах ее вспыхнула и заискрилась какая-то нехорошая, гадкая мысль. Она стала пристально, с каким-то даже подозрением смотреть то на меня, то на Тамарку, стараясь найти ответ на мучивший ее вопрос. И совершенно неожиданно, по-моему, неожиданно даже для себя самой, крикнула:

– Ну, попрошайка, если это так, то тебе не жить. Я тебя на мелкие кусочки, как колбасу, нарежу.

Что означало все это, я не знал, да и не пытался узнать, ясно было только одно. Пить чай в этом кафе становилось все интереснее. Далее случилось и вовсе неожиданное. Бландина закричала на Тамарку:

– Ах ты соска, защеканка, мочевой пузырь.

– Точно, – улыбаясь, парировала маленькая бестия. – Именно так тебя и должны были называть, именно мочевым пузырем. Тебе это очень подходит. А то, ишь ты, размечталась, «жар-птица».

Тамарка засмеялась смехом победительницы. Бландина была готова лопнуть от злости, взбешенная, не зная, что предпринять, она потребовала, чтобы Тамарка, немедленно, прямо в кафе, сняла в себя все ее вещи и отдала их ей. Предложение было дикое, нелепое, но Тамарку оно не напугало. Долго не думая, она стала раздеваться. Все мужчины, находящиеся в кафе, против всех правил приличия, забыв о спутницах, да и обо всем на свете, с горящими глазами наблюдали за этим стриптизом. Даже седоусый дядька, стоявший за стойкой, и тот, прекратил обслуживание клиентов и сглатывая слюнки, выпучив глаза, таращился на Тамарку. Хорошо, что я был в пиджаке, я накинул его Тамарке на плечи, и он закрыл наготу. На нас, конечно, поглядывали, но это пустяки.

В моем сопровождении Тамарка дошла до метро Арбатская. Нас не пустили. Мотивировали это тем, что с босыми ногами, по правилам, пускать запрещено. Отправили эти правила читать. И что смешнее всего, мы отправились их читать.

«Правила» – листок бумаги с гербом Москвы – был от хулиганов защищен прозрачным пластиком и винтами намертво прикреплен к стене. В этих правилах, действительно, упоминались босые ноги в графе «запрещается». Какие-то шутники там же приписали синим фломастером: «И без трусов – нельзя».

– Посмотри, все против тебя, – сказал я и ткнул пальцем в эту надпись.

Тамарка посмотрела, ничего не ответила, опустила голову. Делать было нечего, мы пошли к «Смоленской». По дороге попали под дождь, промокли. У Тамарки от дождя слиплись ресницы и остались в таком положении даже после того, как высохли. Она стала похожа на ожившую куклу, у которой ресниц мало, но те, что есть, большие и широкие. Мокрые волосы так же были Тамарке к лицу. А главное, после дождя в ней не осталось ничего наносного и фальшивого, это была прекрасная девчонка, с которой я расстался четыре года назад. Она шла, словно горем убитая и чувствовалось, что стыд сжигает ее за все произошедшее в кафе, за вид свой нелепый и даже не представляла, насколько была хороша и привлекательна в этот момент. Я не переживал из-за того, что она может простудиться. Было жарко, парило. Самому хотелось раздеться. Не нравилось мне то, что шла она по лужам, а там могли быть битые стекла, гнутые ржавые гвозди, да мало ли обо что еще она могла поранить ногу.