Отражения

И жуткая темень, которая неожиданно окутала Москву короткой летней ночью, стала хорошей подмогой — Тьма хранила своего ребёнка.

Его никто не заметил.

Садовое кольцо Ольгин преодолел по подземному переходу у Курского вокзала, затем углубился в переулки, немного попетлял, проверяя, действительно ли охотники потеряли след, и лишь затем направился к большому жёлтому дому на углу Яузского бульвара и Подколокольного переулка. Вошёл в высокую арку, огляделся, оставаясь в тени, убедился, что засады нет — хотя кто мог ожидать, что он соберётся именно сюда? — и направился к нужному подъезду.

К кому идти в случае опасности, Ольгин решил давно: он жил бирюком, никого не привечая и не общаясь с отражёнными, но внимательно следил за происходящим и знал, кто не откажет в помощи даже грешнику. Точнее, ему казалось, что он знает. Точнее, ему хотелось верить в благородство того, кого он выбрал. А если совсем честно — Ольгину некуда было больше податься.

Только в жёлтый дом…

Но добравшись, он замер у подъезда, не решаясь набрать на домофоне номер квартиры, засомневался, поскольку речь шла о жизни и смерти, повертел головой и машинально прочёл табличку на соседней двери:

«Обувная мастерская. Режим работы — круглосуточно. Пошив, ремонт, разноска новой обуви. Гибкие цены». Чуть ниже, на отдельном листочке, значилось важное уточнение: «Принимаются заказы на накопытники».

На дворе стояла глубокая ночь, но из-за двери слышалось жужжание станка.

«Надо решаться!»

В конце концов, не мальчик…

Ольгин вздохнул, потянулся к домофону, услышал приглушённый звук двигателя, повернулся и увидел медленно вкатившийся во двор чоппер. Всадник остановил мотоцикл у подъезда, снял шлем, прищурился, разглядывая незваного гостя, и Ольгин понял, что перед ним Кирилл Амон.

Тот самый человек, которого он искал.

— Добрый вечер, — пробормотал здоровяк, поглаживая раненую руку.

Временами боль становилась нестерпимой.

— Добрый… — Кирилл без страха оглядел здоровенного мужика, преградившего ему дорогу, и поинтересовался: — Мы знакомы?

— Ольгин.

Пауза, после которой Амон припомнил:

— Ты завалил Сердцееда.

— Отомстил, — уточнил здоровяк.

— Знаю, — кивнул Кирилл и отрывисто поинтересовался: — Чего хочешь?

— Помощи.

— Ты — Первородный, — заметил Амон. — Один из самых чистокровных.

— А Сердцеед был органиком, — пожал плечами Ольгин. — А Даген, которого ты завалил, — Божественным. — Он помолчал. — Будем и дальше копаться в личных делах?

И снова погладил руку. Ему хотелось закричать, но он боялся напугать собеседника и разбудить местных.

— Обиделся? — улыбнулся Кирилл.

— Нет… знаю, что я — грешник, ты меня не удивил, — Ольгин снова помолчал. — Я живу на кладбище и провожу всё свободное время, вымаливая прощение у моей принцессы. Я был рождён, чтобы убивать, но моя миссия завершилась — я убил. И ты убил бы, окажись на моём месте. Любой убил бы! — Он выкрикнул, потому что руку резануло огнём. Но тут же замолчал и через секунду продолжил спокойно: — Но теперь я пуст, Амон, я кончился, месть свершилась, и моя жизнь — плакать на могиле. Я не жалуюсь — таков мой выбор. Ты знаешь, что я мог бы податься к Гаапу, или Авадонне, или к Молоху — он звал, я мог бы стать напарником Порчи, однако мой выбор — плакать на могиле. Там лежит моя душа, Амон, моя любовь и моё сердце. Я знаю, что мы с Ольгой никогда не воссоединимся, и хочу успеть вымолить прощение.

Вот так.

И не верить нельзя, потому что всё, что Ольгин сказал, — правда, абсолютно всё, каждое слово. И про органиков, и про убитого Божественного, и про него, грешника, сотканного из самой злой Луны Вселенной, но любящего так, что становилось завидно. Парень, двойником которого стал Ольгин, хотел мести и ненависти, но в его крови оказалась только любовь.

А ненависть была всего лишь чувством…

— Ты ранен, — заметил Амон, переведя взгляд на неподвижную руку гиганта.

— Сегодня за мной пришли.

— Органики?

— Братство. — Ольгин поморщился и погладил рану. — Я хочу справедливости, Амон. Я не скрываю, что я — первосортный Первородный, глупо скрывать, ведь моя мать — Тьма Великого Полнолуния. Я признаю, что казнил дьяка-меченосца Лаврича — и горжусь этим, потому что мерзавец получил по заслугам. Но если кто-то хочет за него отомстить — пусть скажет открыто. Если Братство нанял принципал, пусть щенок честно скажет, что не осуждает Лаврича и плевать хотел на убийства, на то, что дьяк-меченосец, подлый член Первой Свиты, жрал детские сердца. Пусть скажет…

Ольгин резко замолчал и скривился. И тихонько застонал. Показал, что даже сила Великого Полнолуния имеет предел.

— Мой друг разбирается в ранах, — сказал Кирилл, открывая подъездную дверь. — Давай поднимемся и закончим разговор в квартире.

* * *

— Глубже… — прерывисто прошептала Ксана, изгибаясь на заднем диванчике машины. — Глубже… сильнее… Не стесняйся, сучка! Глубже!

Стоящая на коленях рабыня старалась изо всех сил, услаждая хозяйку языком и пальцами, и её искусство вот-вот должно было вознести Ксану на вершину блаженства.

— Сильнее…

Рабыня стала подвывать.

— Сильнее, сучка! Сильнее!