Отражения звезд

Мария Петровна Севастьянова жила в доме много лет, так много лет, и хотя и старела, но как-то трогательно, проясненно старела, словно с годами для нее все яснее становилась истинная цель ее жизни. А целью ее жизни уже давно стало принести хоть крупицу тепла тем, кто в этом особенно нуждался, и так мало нужно иногда человеку...

Прежде она работала научным сотрудником в музее одного славного русского писателя, наблюдала не раз, как проходят по комнатам дома экскурсии школьников, и всегда казалось, что писатель сидит за своим рабочим столом, только повернул голову в сторону толпящихся у дверей его кабинета, русые и светлые головки девочек или стриженые, круглые головы мальчиков мягко тонут в его очках, и он растроганно разглядывает новую поросль своих будущих читателей, а кое-кто из этого юного племени, может быть, уже читал его книги.

Но и выйдя на пенсию, Мария Петровна бывала на всех вечерах музея, сидела в зале, слушала чей-нибудь доклад или, если состоялся концерт, слушала музыку и чтение стихов, и завсегдатаи уже не могли представить себе ни одного доклада или концерта без этой скромной, тихой женщины, которую еще не назовешь старушкой, а только Марией Петровной, и в этом имени и заключено все связанное с ней, ставшей частью музея. Но уже давно стала она частью и того дома, в котором жила почти сорок лет, а если правильнее — стала частью жизни многих из тех, кто родился в этом доме, становился подростками, из подростков — юношами и девушками, а там, смотришь, и молодыми отцами или молодыми матерями.

Но и теперь, когда вышла на пенсию, день для нее начинался с забот и обязанностей, и случись кому-нибудь несмело попросить о чем-либо, она торопливо скажет: «Ладно... пойду покупать себе и для вас куплю» — или: «Я за Васенькой зайду в школу, все равно буду мимо идти. У него сколько уроков сегодня?» И тогда все хорошо, все правильно, все по закону жизни.

А если выпадал пустой день, она шла в свой музей, к одиннадцати часам уже кончалась уборка, кассирша Агния Кузьминична садилась за свой столик у входа, подсядешь к ней поговорить, и поплывет утренний неспешный часок.

Агния Кузьминична, полная, с мягким двойным подбородком, несколько астматически вздыхающая по временам, заговорила все же однажды не только о делах их музея.

— Давно хотела спросить вас, Мария Петровна, да стеснялась как-то... конечно, у нас с вами во всем взаимное понимание, однако ничего-то мы, в общем, друг о дружке не знаем.

— Что же вы хотите знать?

— Как с семейной вашей жизнью получилось? — спросила Агния Кузьминична осторожно, и ее толстые красноватые пальцы на минутку перестали вязать. — Неужели не встретили никого по душе себе?

— Было, — сказала Мария Петровна неопределенно, — все было: и счастье, и горести — все было.

И по тому, как она ответила, следовало понять, что не нужно расспрашивать.

— На сегодня три экскурсии записаны, полов мне жаль... в прошлый раз при ремонте циклевщики сказали — паркет весь тонкий стал, менять придется. А новый — это уже не то.

И наверно, Агния Кузьминична представляла себе, как ходил по комнатам своей квартиры писатель, останавливался по временам у окна с геранью на подоконнике, а паркет домовито поскрипывал под его ногами.

— Нет, я экскурсии люблю... поглядишь на мальчиков и девочек и задумаешься: может быть, тоже кто-нибудь писателем станет? И девочкам не только выйти замуж предстоит.

— В общем, конечно, — согласилась Агния Кузьминична. — Такие мысли и у меня случаются.

Первым пришел старичок литературовед Сперанцев, писавший работу о литераторах девяностых годов, сказал Марии Петровне: «Приятно видеть вас всегда на посту», она ответила: «Куда же мне деться?», и он пожал ее руку своей худенькой ручкой и мелкими шажками заторопился дальше.

Потом прибыла экскурсия школьников, в вестибюле сразу стало шумно, а когда один из школьников дернул за косу девочку в очках и та негодующе оглянулась, Мария Петровна сказала ей мысленно: «Ничего, деточка... меня в свое время мальчики тоже за косу дергали, а сейчас об этом вспомнить умильно».

— Все-таки молодежи порадуешься, — сказала Агния Кузьминична, когда школьники прошли в залы, — с ней и сама вроде молодеешь.

— Вот то-то и оно, — подтвердила Мария Петровна.

А про то, что вместе с этим яснее видишь вечер своей жизни, не сказала.

Она пробыла в музее до двух часов, чтобы после обеденного перерыва купить по дороге в булочной хлеб, а возле того дома, в котором жила почти сорок лет, стояла дворничиха Назия, казанская татарка, с широким, добрым лицом.

— Тебя один высокий ждет... смотри, сидит, — и она указала на дальнюю скамейку во дворе.

— Кто же это? — удивилась Мария Петровна.

Она так давно жила одиноко, редко кто посещал ее, из близких осталась только племянница Ася, дочь покойной сестры, жила в Пензе, и странно было представить себе, что у этой Асеньки, которую помнила девочкой, уже взрослые дети.

Человек, сидевший в глубине двора, посмотрел в ее сторону, нерешительно поднялся, и Мария Петровна спросила, когда он подошел:

— Вы ко мне?

— Да, если вы Мария Петровна Севастьянова.