Отражения звезд

— Теперь, наверно, уже проторил дорожку. Вернусь в Москву — начну с легкой руки ваших юных краеведов понемногу перечитывать Пушкина.

И несколько минут спустя он уже стоял на площадке вагона отходящего поезда.

— А что не договорил — напишу об этом в письме, — сказал он напоследок.

И вот остались позади огни станции, и пошла, пошла за окном зимняя равнина, та картина русской природы, когда вдруг столь свежо, столь молодо забьется сердце, и хочешь, так хочешь, чтобы и другим было нужно то, что ты делаешь.

Перед вечерним сеансом

Мария Гавриловна поставила на поднос стакан крепкого чая, положила на тарелку два бутерброда с ветчиной и сыром, прихватила еще большое яблоко, накрыла все салфеткой и понесла наверх, в кабинет заместителя директора Дома культуры Милицы Васильевны.

Уже свыше тридцати лет все шло так, стала она, Мария Гавриловна, из молоденькой официантки Маруси старшей в ресторане, а Милица Васильевна, работавшая поначалу в Доме культуры руководительницей одного из кружков, ныне — заместитель директора, и все, что происходило в доме за тридцать лет, — все концерты, и киносеансы, и шахматные турниры, — прошло через ее руки аккуратно на месяц вперед расписанное на большом листе под плексигласом рабочего стола.

Мария Гавриловна, с седеющей полоской пробора, которой уже не помогала никакая подкраска, домовитая, хоть и чуть отяжелевшая, поднялась по лестнице и открыла дверь, на которой была табличка «М. В. Стоюнина». Она уже привыкла, что Милица Васильевна в обычной своей позе сидит за столом, на котором стоят три телефона, звонит то по одному, то по другому, но чаще всего звонят ей, справляются о том, что именуется «мероприятиями», а Милица Васильевна организует эти мероприятия, сговаривается с артистами, музыкантами, чтецами или поэтами, если предстоит вечер поэзии, тихая, даже несколько застенчивая на своем шумном месте, которое обычно занимают люди громкие и напористые. Но, может быть, именно потому, что всегда была ровна, всегда чуть слышна эта женщина, все, кого она приглашала принять участие в том или другом вечере, охотно соглашались.

В молодости у Милицы Васильевны были каштановые, чуть красноватые волосы, теперь как-то побурели, и, некогда тонкая и легкая, она слегка отучнела, как и та, которая в положенный час приносила поднос с утренним завтраком, стаканом крепкого чая и двумя бутербродами. В скромности этого завтрака было нечто и от жизни Милицы Васильевны, небогатой по радостям и по всему тому, что делает существование счастливым.

Был когда-то один человек — скрипач оркестра Радиокомитета, со всей силой молодости потянулась она тогда к нему, однако не состоялась ее любовь, как иной раз по болезни исполнителя не состоится концерт или вечер художественного чтения... Но все это уже давно замело густой метелицей, и только Мария Гавриловна еще помнила что-то, но смутно, да и сама Милица Васильевна, казалось, помнила об этом лишь смутно.

Семьей были для нее теперь те, имена которых значились на афишах Дома культуры, и уже давно стала она своим человеком не для одного исполнителя, а народный артист Светловский, учтивый и с глубокой душой, всегда приносил ей цветы, даже зимой. Он как бы молча выражал уважение к ее работе, которую достойно вела она, заходила в зрительный зал, когда был тот или другой вечер, и садилась где-нибудь в заднем ряду, как скромная посетительница. Все шло своим порядком, и один поэт, присмотревшись к расчерченному ею листу под плексигласом на рабочем столе, сказал:

— Прямо-таки график движения поездов.

— Стараюсь, чтобы поезда не запаздывали, — ответила она, и поэт тоже проникся уважением к ее работе.

Но годы исподволь все же что-то подпортили, для Марии Гавриловны это отразилось на ногах, одолевавших ступени из кухни, однако надевать специальные чулки, как потребовал врач, она не захотела, и тонкие, капроновые чулки уже не скрывали набухших вен.

Подобрались годы и к Милице Васильевне: прежде она почти одновременно появлялась во всех залах, так что даже подивишься, как человек поспевает всюду, а теперь все чаще сидела за своим столом, привычно зажав плечом трубку телефона и записывая что-то в блокноте...

Мария Гавриловна, неся на левой руке поднос, поднялась на второй этаж, стукнула в дверь с табличкой «М. В. Стоюнина», из комнаты отозвались: «Да», и Мария Гавриловна внесла поднос.

Милица Васильевна сидела за своим столом, только не прямо, как обычно, а чуть согнувшись над ним, словно что-то лежало на ее плечах, взглянула на Марию Гавриловну как-то: странно, исподлобья, сказала: «Спасибо», и Мария Гавриловна поставила поднос на столик рядом с ее рабочим столом:

— Сегодня омлет для вас... хватит без горячего сидеть, — сказала она, уже давно выбиравшая блюда по своему усмотрению.

— Не хочется... чаю только выпью.

Милица Васильевна, видимо, собиралась добавить что-то, но ничего не добавила.

— Нет уж, пожалуйста, раз принесла.

Мария Гавриловна постояла возле ее стола, и та снова как-то странно, исподлобья взглянула на нее своими серыми, только уже поблекшими глазами.