Ответ на письмо Хельги

Наконец мне удалось приподнять колено и засунуть его в петлю, которую я завязал из обрывка старого ободранного троса, по случайному совпадению свисавшего с планшира; намотав трос на катушку, я зажал колено петлёй, сумел упереться и подняться. Моя жизнь буквально висела на тросе, гнилом и старом. Я забрался в лодку, перевалившись через борт, и рухнул на нос, где долго лежал в изнеможении. Я прислушивался к ветру и чувствовал, как волны качают меня, и у меня было удивительное ощущение, как если бы мне удалось стереть с моей души штрихи печали на одно мгновение земной жизни. Затем я проснулся от звука проплывающей мимо стаи морских свиней.

Я был рад, что остался жив, и знал, что мне следовало проявить скромность и благодарить за дарованную мне жизнь. Я поднялся на ноги и начал бить себя кулаками, чтобы согреться, и в этот момент я услышал чистый и ясный женский голос, раздававшийся, как мне показалось, со стороны рифа, такой чистый, что моё сердце ёкнуло. Женский голос кричал: «С возвращением!»

Никто, кроме меня, не слышал этого. Такие моменты, милая Хельга, несомненно, кажутся невероятными, когда о них рассказывают другие; и именно в такие моменты приходит осознание того, что жизнь неподвластна человеческому разуму — всё было так, как если бы меня звала сама жизнь! Просто прими это как болтовню прикованного к постели старика, моя Хельга, для меня это ничего не изменит; но насколько же драгоценны такие моменты — и я убеждён, что и в жизни других людей есть подобные чудесные моменты, смысл которых не станет яснее от того, что на них начнут обращать внимание.

Несмотря на удачное завершение всей этой нелепицы, я, Бьяртни Гистласон, хозяин фермы Колькюстадир, был таким же беспомощным и одиноким существом, как и прежде. Я жил с тем фактом, что любовь и полнота существования были на «другой стороне», как Унн всегда называла вашу ферму; и хотя после того, что случилось, я начал презирать свою похоть и перестал остывать в ручьях с приходом лета, природа не позволяла смеяться над собой и искала выход во сне.

Если бы я не бродил по тыну с поднятым в воздух членом — может быть, я уже рассказывал об этом? — я просыпался бы мокрым и липким в своём длинном нижнем белье после приснившейся мне близости с тобой, после того как я ощупал всё твоё тело и растёр его старой мочой в переносной ванне.

И я задаю вопрос: человек, кто понесёт твоё бремя?[62]

16

После этой неудачной попытки распрощаться с собой в моей жизни наступил период, который мне не удаётся восстановить в памяти, он не высвечивается в поле моего сознания. А существовал ли я вообще? При внимательном рассмотрении я оказался бы просто человеком в брюках, резиновых сапогах, с ремнём, на котором была зелёная пряжка; человеком, который ухаживал за скотом и выполнял свои обязанности. Во мне угасла искра жизни. Я помню, что пытался быть благодарным, но мысль о благодарности не была голосом сердца. Страсть, которая раньше держала меня на плаву днём и ночью, теперь превратилась в оковы, которые я начал презирать, поскольку понял, что страсть никогда не уляжется. Унн ворчала на меня по утрам, чтобы я вставал; дом был пуст и мрачен; в то время вокруг меня не было людей.

Поистине, в моём сознании всё это без исключения было чёрно-белым, как на фотографиях того времени. Когда я оглядываюсь на тот период, я думаю, что лучше всего никогда не встречаться с любовью, потому что в случае её потери человеку станет намного хуже, чем раньше. Да, Хельга, я стал свидетелем того, о чём поётся в народной песне, и, может быть, ты согласишься с этим.

Сильней любовный пыл,Когда любовь запретна,Там горечи не будет,

Где не было любви.

Для меня всё было пустым звуком; все стихи и песни звучали как удары по пустой бочке. Яркая и полная событий сага, рассказанная Гюннаром со Стадного Мыса или другим умелым рассказчиком, не трогала меня, она скатывалась с меня, как с гуся вода, и не запоминалась. Как-то раз я очнулся на площадке перед Кооперативом, когда все смеялись, прослушав сагу, но было уже поздно. Слишком поздно. Всё прошло мимо.

У моей измученной души не было слов. Но хуже всего я переносил не чувство боли или, лучше сказать, не-чувствование, а ощущение одиночества. Никто, казалось, не обращал внимания на мою немощь, никто не приходил поговорить со мной. Даже Унн. Да и я не намеревался жаловаться ей на свою душевную боль. Однако глубокая боль особенно нехороша тем, что её никто не замечает, кроме самого человека, страдающего от боли.

Да, дорогая моя, меня поддерживали животные, это действительно так, и тот, кто сделал исландских овец своими близкими друзьями, никогда не почувствует себя одиноким — что бы это ни значило. В животных есть жизненная сила и свет, которые смягчают боль и позволяют пережить любые бедствия.