Озимандия (СИ)

Портрет получился, слов не было… Художник постарался на славу, вышла она еще лучше, чем в жизни, особенно глаза, такие лучистые, небесно- голубые… И столько в них было жизни и, вообще, вся она на холсте светилась такой энергией и столько в её лице, да и во всем её облике было радости и счастья… Вот только в оригинале почему-то совсем ничего этого не осталось. Лика тяжело оперлась на руку художника, как и портрет, так и светящийся весь энергией и счастьем. «Как в сказке про аленький цветочек, — устало подумала она. — Всего лишь один волшебный поцелуй, и ужасное чудище оказалось сказочным принцем, а ночной кошмар — всего лишь приснившимся видением!»

— Нравиться? — художник с надеждой заглянул в её глаза.

— Очень, — здесь Лика даже не стала кривить душой, портрет ей действительно очень нравился.

— Пойдем, — он снял картину с мольберта и направился легкой походкой в противоположный конец зала, туда, где у него висели все его творения. Лика со своей, неизвестно откуда появившейся отдышкой, еле за ним поспевала, сокрушаясь про себя на эти никому ненужные пространства. Гвоздь под картину был уже готов, и она заняла достойное место в ряду его бывших творений.

— Эта лучше всех, правда? — он никак не мог нарадоваться на свое произведение. — У меня каждая следующая картина всегда лучше предыдущей.

— Опыт, — Лика тяжело закашлялась. — Так и должно быть.

Она посмотрела на другие картины. Там везде были изображены очень красивые женщины, все такие разные и все такие одинаковые… Все в белоснежных, почти невесомых, воздушных платьях, и все на совершенно черном фоне. Белые невесты в ночь черной свадьбы…

— Конечно, — согласился он, — и не только. Ты присмотрись, дорогая, ты здесь самая красивая, прямо вылитая графиня!

— Я и есть графиня.

— А кто спорит, — кивнул художник, — самая, что ни на есть настоящая!

— Я только себя плохо чувствую, — тяжело вздохнула она, — и хотела бы выйти на воздух.

— Без проблем, родная, — он развел в разные стороны руки, — Здесь теперь все твое и ты вольна делать все, что хочешь, счастье мое…

Сказав это, он чмокнул её в губки и радостно закружился с воображаемой партнершей в танце вальса по великолепному, впитавшему в себя все краски мира, залу. Лика лишь с завистью посмотрела ему в след. У неё сегодня такой прыти не было… Дождавшись, когда её суженный скрылся из виду, она тяжело двинулась к выходу в надежде, что может хоть там ей немного станет легче. Но и там ей легче не стало. Оказавшись на веранде, она тяжело опустилась в пластиковое, белое кресло, стоявшее тут же и принялась стаскивать с себя белые свадебные перчатки, фата тоже полетела на деревянный пол, туда же куда и перчатки.

— Что ж, — вздохнула она, — с сегодняшнего дня начинаю новую жизнь, как ни как я теперь замужняя дама, хозяйка всего этого…

Она даже не заметила, как снова заснула. И снился ей город, его улицы и люди, отец, мать и многое другое, все то, чего здесь она уже, и она это знала точно, и даже во сне, никогда больше уже не увидит. Машины шуршали шинами по асфальту, человечки спешили по своим делам, солнце стояло высоко-высоко и небо было голубое-голубое, совсем как у неё глаза на картине… Проснулась она только к вечеру, были уже сумерки, да и то только от того, что замерзла. Она оперлась рукой на ручку кресла и только тут обратила внимание на свою сморщенную руку. С испугом она перевела взгляд на другую, та была такая же, вся сморщенная и дряблая, покрытая какими-то пигментными коричневатыми пятнами. А ногти… От её недавнего маникюра ни осталось и следа, какая-то пародия на ногти, а не ногти. Лика отказалась от попытки подняться с кресло и, задрав подол своего свадебного платья, принялась с ужасом за изучение своих некогда красивых ног. Лучше бы она этого не делала. Там торчали высохшие ходули вместо того, что там было еще этой ночью, обтянутые сухой, такой же сморщенной, как и на руках, кожей… «Что это? — не понимала она, уставившись на свои сморщенные ляшечки. — Что он со мной сделал?» Она потянулась к стоящему на небольшом столике неизвестно зачем поставленному туда зеркалу. Сил у неё хватило ровно на столько, что бы до него дотянуться и слабеющей на глазах рукой поднести к лицу…

А ты что ожидала там увидеть, — Лика даже вздрогнула от неожиданности, услышав над самым ухом его голос, — цветущую девятнадцатилетнюю свистуху? Какой год то на дворе, старушка? Чай две тысячи восемьдесят седьмой будет, — он присел рядом с её креслом на корточки и тоже заглянул в зеркало, что она держала своими трясущимися руками. — Тебе уже, матушка, вторая сотня лет минула, — улыбнулся он ей в зеркало, — а ты, старая карга, все себя девочкой воображаешь. А ведь жизнь то твоя уже прошла, можно сказать, этой ночью и закончилась… Я же говорил, что больно не будет, а ты дуреха бо…